Людмила Третьякова - Дамы и господа

На склоне лет Сергей Дмитриевич, никогда не любивший великосветской жизни, все чаще уединялся в своем кабинете, где хранились громадное книжное собрание и коллекция редкостных документов, связанных с прошлым России и ее выдающимися личностями.

Действительность разочаровывала его, прошлая жизнь казалась глубже, значительнее. Он взялся за перо и очень редко выезжал из дома, предпочитая написать лист-другой какого-либо исторического изыскания, нежели убивать время в пустопорожних разговорах.

В тот небольшой круг людей, обществом которых он дорожил, входила и давно овдовевшая княгиня Барятинская. Ему всегда была не по сердцу ее англомания, пристрастие к мишуре светских салонов, и все же он ездил к ней иногда скоротать вечерок, а если это почему-то долго не получа­лось, начинал волноваться и с удвоенной силой стремился повидать старую знакомую.

Бетси оставалась верна своим давним пристрастиям. Для нее во всей русской гвардии существовал только один полк. Время шло, но «княгиня Елизавета Александровна видела в Кавалергардском полку свою семью, гордилась всеми его успехами и болела от его неудач».

Понятно, что ни одна беседа «матери-командирши» и графа не обходилась без этой излюбленной темы. Желая быть в курсе всего, княгиня интересовалась и нынешними занятиями Шереметева.

— Когда же вы почитаете мне что-нибудь из ваших сочинений, граф? Идут разговоры, что вы превратились в форменного писателя. Прошу заранее зачислить меня в число ваших поклонниц.

— Увы! Общество сильно изменилось. Я чувствую себя чужим среди множества новых лиц. Что мне до них и что им до меня, до моих писаний? Прежде, княгиня, как будто веселее было.

— Ах, граф, такие разговоры — обычная примета людей стареющих.

— Может быть. Но несомненно, что прежде обще­ство было изящнее. Я никогда не одобрял заведенную покойным государем моду: мундиры на военных некра­сивы, сапожищи и шаровары не идут к балу. Очарова­тельных дам почти нет. Девицы довольно бесцветны… За столами с картами все та же пошлость и подлость, нет настоящего интереса даже к нынешним делам. Только денежные места, акции, биржи, зависть к загранице — у них свободы, либерализм! Кавалергарды превратились в придворных кавалеров. Никто не пройдется, как бывало, в мазурке. Забывают наши предания. Правду говорил поэт Вяземский: «И то, что пепел нам священный, для них — одна немая пыль…» Так что считайте — для себя пишу!

— Не огорчайтесь, читатели и у вас будут, ведь к про­шлому обращаешься только тогда, когда жизнь перестает казаться бесконечной. А к этому неизбежно приходит каждый.

— Откровенно говоря, и я уповаю на это. А потому записываю даже то недавнее, чему сам был свидетель. На­ пример, о государе Александре Третьем, почтившем меня своей дружбой, о его ранней смерти, о верной подруге его жизни, Марии Федоровне. Может, кому-нибудь мои герои и сгодятся. Кстати, вдовствующая императрица зовет меня к себе в Ливадию. Так что днями еду…

— Раз так, счастливый путь, Сергей Дмитриевич. И мой низкий поклон Марии Федоровне. Прелестная, редкая женщина, образец во всем. И такая примерная суп­ружеская жизнь!

Опершись на руку гостя, Бетси тяжело поднялась с кресла и сказала:

— Прошу вас в зал, граф. Пройдемся, уж если не в мазурке, то просто по паркету…

Прогулка по залу стала их ритуалом, и Шереметев ждал этих минут, не отдавая себе отчета почему. Они медленно шли под руку. Помещение, где теперь редко поднимались плотные гардины, казалось уходящим в бесконечность. В какой-то момент Шереметев переставал слышать непре­станно журчавший голос своей дамы. Иное, далекое от того, о чем рассуждала она, овладевало им: в дальнем конце зала, где сгущались сумерки, ему ясно представлялся об­раз молчаливой княжны, которую некогда впервые увидел здесь. Это вызывало в нем острое, непередаваемое чувство, названия которому он не знал, да и не хотел знать.

…По «Мемуарам» Шереметева можно судить, что Павла Павловича Демидова он недолюбливал. Печальную историю Мари Мещерской, которая в юности заняла в его сердце особое место и осталась там навсегда, он изложил так:

«Она… глубоко несчастлива. До меня дошла позднее такая выходка ее мужа: уже беременная поехала она в театр, кажется, в Вене, когда муж ее внезапно выстрелил из пистолета в ее ложе, в виде шутки, чтобы ее напугать. Она пожила недолго и, родив сына, умерла. Что делалось с великим князем Александром, трудно передать…»

Видимо, в правдивости этих сведений — а они и впрямь чудовищны — Шереметев, при всей неприязни к Демидо­ву, сомневался и сам. Во всяком случае, в окончательном варианте «Мемуаров» он их исключил.

Александр III прожил со своей супругой Марией Федо­ровной 28 лет в мире и согласии. Кто бы мог предположить, что этот откровенно навязанный обоим брак окажется столь крепким и счастливым? Когда подумаешь, сколько союзов, заключенных по самой горячей любви, не проходят испы­тания временем, этот факт воспринимается как чудо. Ведь прожив столько лет на глазах общества, которое все видит и подмечает, супруги не дали ни малейшего повода усомниться в прочности их отношений.

Немалый совместный путь, пройденный рука об руку, опровергал все известные истины, раскрывающие секреты супружеского долголетия. В первую очередь это касается характеров царя и царицы — кажется, невозможно было найти столь несхожих меж собой людей.

Известно, что как раз отнюдь не самые заметные, а второстепенные особенности и привычки являются камнем преткновения.

Александру, смолоду ненавидевшему светскую суету, досталась супруга, не мыслившая без нее жизни. Мария Федоровна обожала любого рода развлечения, танцы в особенности, а также путешествия, новые знакомства. Она знала всех и обо всем, умела поддерживать множество связей. Без звуков музыки, людского говора жизнь теряла для нее свое очарование.

Для Александра сущим наказанием было большое обще­ство, необходимость слушать и говорить на неинтересующие его темы.

А эти родственники — бич Божий, по поводу которых он громко заявлял с надеждой, что кто-нибудь из них его услышит: «Как же они мне надоели!»

Он предпочитал посидеть с удочкой у какого-нибудь сон­ного озерца, ценил каждую минуту подобного блаженства. В ответ на сообщение адъютанта, что возле его кабинета теряет терпение целая толпа послов, Александр произнес свою знаменитую фразу: «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать».

Он был крайне неприхотлив в обиходе, в личных за­просах, в одежде. Несчастный камердинер ставил десятую заплату на его рейтузы, отчаявшись доказать, что их пора попросту выбросить. Не было лучшего способа испортить царю настроение, как вместо старых, сношенных сапог подложить новые — обычно они летели в окно.