Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница

До полудня она будет одна – и можно будет гладко зачесать ставшие блестящими от расчёсывания гребнем волосы, что сделает её похожей на маленькую японочку; одна – чтобы долго смотреть в небо, угадывая, какая сегодня погода, и проверять указательным пальчиком, чисто ли выметены углы; одна – чтобы водрузить на шляпку вычурное украшение, которое рассыплется под её дыханием и опадёт на пол, словно колоски в поле; одна – чтобы грезить, писать, радоваться пьянящему одиночеству, которое всегда было для Минны лучшим советчиком.

Именно в такое зимнее утро, ясное и звучное, как сегодня, она побежала к Дилигенти, никому не известному итальянскому композитору. Она нашла его за пианино – настороженного, польщённого, нерешительного… Он был недоволен, что она потревожила его в такой час, и в наказание овладел ею, принеся Минне одно лишь разочарование…

Но сегодня Минна ощущает в себе душу благоразумной хозяйки дома. Вчерашняя её неудача – четвёртая по счёту – требует осмысления, и она в самом деле пытается это осмыслить, сидя перед пустой чашкой.

«Надо принимать меры. Положительно, это необходимо. Но я ещё не знаю, что делать. Однако так продолжаться не может. Я не могу переходить из постели в постель, ублажая этих господ с их „штучками“, а взамен получая лишь ломоту во всём теле и испорченную причёску, не говоря уже о ботинках – холодных, а порой и мокрых, так что неприятно их надевать… И на что я похожа? Ирен Шолье говорит, что нужно беречь себя, если не хочешь выглядеть на пятьдесят лет; она уверяет, что если вскрикивать „Ах! Ах!“, сжимать кулаки и притворяться, будто тебе не хватает дыхания, то им этого вполне достаточно. Возможно, им, мужчинам, этого достаточно, но мне – нет!»

Горькие размышления Минны прерывает пневматическая почта.

«Это от Жака. Уже!..»

«Дорогая Минна, невыразимо любимая Минна, Минна моих снов и грёз, я жду тебя сегодня у нас. Не могу объяснить тебе, моя изумительная маленькая королева, что именно внесла ты в мою жизнь, но со вчерашнего дня я знаю, знаю с абсолютной точностью, что если мне не дано будет видеть тебя столько, сколько я захочу, то всё рухнет. Не смейся надо мной, Минна, я готов покорно признать, что не ожидал ничего подобного. Может быть, ты – это любовь? Или душевное наваждение? Одно бесспорно, я не могу назвать тебя счастьем, Минна, дорогая…

Жак.»

Она с мстительным тщанием разрывает на мелкие кусочки белый листок.

«А его я могу назвать своим счастьем? Какой эгоизм! Он говорит только о себе. Нет, этот совсем молоденький мальчик не станет для меня убежищем, и не ему смогу я открыться, чтобы молить: „Излечите меня! Дайте мне то, чего я лишена, о чём так униженно прошу, что должно поднять меня до уровня всех прочих женщин!..“ Все женщины, которых я знаю, рассказывают об этом, едва остаются одни, пачкая словами и взглядами своими любовь… И все книги также! В некоторых это даже так недвусмысленно! Да хотя бы во вчерашней…»

Она открывает томик, ещё влажный от свежей типографской краски, и перечитывает:

«В их объятии соединились пароксизм страсти и высшее успокоение. Алида с рычанием вонзила ногти в плечо мужчины, и их пылающие взоры скрестились, словно два кинжала, закалённых огнём сладострастия. В последнем конвульсивном усилии он ощутил, как сила его перетекает в неё, тогда как она, зажмурившись, возносилась к неведомым вершинам, где сливаются в одно грёзы и чувства…»

«Разве возможны здесь какие-то недомолвки? Всё совершенно ясно! – заключает Минна, захлопнув книгу. – Я порой спрашиваю себя, на что потратил Антуан годы холостяцкой жизни, если он остался таким… таким невежественным!»

Обычно Минна мало думает об Антуане. Бывает, что она о нём просто забывает; бывает также, что встречает его с радостью, как если бы он по-прежнему оставался кузеном и товарищем по играм. Но сегодня, когда он возвращается голодный, пахнущий лаком и палисандровым деревом, его счастливая болтовня утыкается, будто в стену, на молчание Минны, на этот маленький рот с поджатыми губами, на эти нахмуренные брови…

– Что с тобой?

– Ничего.

Вот именно – ничего. Она злится на Антуана из-за того, что Жак назначил ей свидание сегодня днём. Этот мальчик требует внимания, напоминает о себе, умоляет, пишет… Можно ли этим гордиться? Конечно, это маленький барон Кудерк, но… «Большое достижение! – думает Минна. – Я могла бы позабавиться, если бы отбила его у кого-нибудь или если бы мне позавидовала Ирен Шолье. А так… что барон Кудерк, что угольщик из подвала – для меня нет разницы, результат один и тот же!»

Тем не менее она пойдёт на улицу Христофора Колумба. Пойдёт, потому что никогда ни перед чем не отступает, даже если речь идёт о крайне неприятной обязанности, а потом… в их любовном приключении ещё сохраняется аромат новизны.

В столовой, где так много света, что от него становится холодно, Антуан смакует телятину с грибами и свою газету; затем он восторженно смотрит на жену, затянутую в тёмное одноцветное платье и похожую на продавщицу роскошного магазина. Своими разговорами он пытается смягчить безразличное выражение этих чёрных глаз, мучения всей его юности, этого рта, что некогда с таким упоением и безумной дерзостью лгал…

– Я, очень хорошо пообедал, любимая моя Минна. Ты сама всё это придумала?

– Разумеется, как всегда!

– Потрясающе! Ведь тётушка тебя этому не учила.

Минна чувствует себя польщённой.

– Я сама научилась. Соусы вышли из моды, утончённые салаты не имеют больше успеха, овощей в этом году очень мало, и если бы я не держала всё в своих руках, то в этом доме кормили бы так же скверно, как у Шолье.

Она играет роль матроны и, скрестив руки на груди, важно рассуждает о непростом выборе зимнего меню. Ликующий и восхищённый Антуан принуждён спрятаться за страницами «Фигаро»… Минна замечает необычное подрагивание газеты и возмущённо восклицает:

– Вот ещё! Почему ты смеёшься?

– Просто так, моя куколка. Я слишком тебя люблю. Он встаёт и нежно целует прекрасные блестящие волосы, в которых змеится и исчезает узкая чёрная бархатная лента… Минна на мгновение устало прижимается щекой к боку мужа:

– От тебя пахнет роялем, Антуан.

– Я знаю. Это очень здоровый запах; лак и свеже-оструганное дерево. Моль его терпеть не может. Может быть, запихнём пианино в каждый платяной шкаф?

Минна удостаивает улыбкой эту шутку, отчего Антуан приходит в необычайно весёлое расположение духа.

– Хоп! Скорее налей мне кофе, дорогая! Я уже должен бежать!

Он берёт её на руки и несёт в белую гостиную с цветочками на стенах, которая всё ещё хранит банальный запах новых обоев, потому что Минна никого не принимает, а сама предпочитает спальню и особенно будуар.