Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже

Мы прощаемся, до скорой встречи, и вот уже после тёплого замкнутого мирка гостиной – холодная улица.

На остановке на улице Жуффруа мы садимся в фиакр на «дутиках»! Я ещё не пресытилась удовольствием езды на дутых резиновых шинах и признаюсь в этом Марселю. Он молча улыбается. Внезапно я бросаюсь в атаку.

– Ваш отец очень мил.

– Да, мил.

– Постарайтесь сдержать свою душераздирающую нежность, о самый пылкий из сыновей!

– Что вы хотите? Я ведь не сегодня познакомился с папой, не правда ли? Я знаю его уже семнадцать лет.

Я замыкаюсь в оскорблённом молчании.

– Не дуйтесь, Клодина, всё это слишком сложно объяснить.

– Вы правы, мой друг, меня это совсем не касается. Если вы не расхваливаете на каждом углу своего отца, значит, на то у вас есть причины.

– Конечно, у меня есть причины. Мама была из-за него очень несчастна.

– Это продолжалось долго?

– Да… полтора года.

– Он её бил?

– Нет, что вы! Но его никогда не бывало дома.

– И вас он тоже сделал несчастным?

– Нет! Не в этом дело. Но, – объясняет мой «племянник» со сдержанной яростью, – он умеет так уязвить, задеть. По натуре мы с ним слишком разные люди и не испытываем друг к другу особой симпатии.

Последнюю фразу он произнёс тоном человека искушённого, она прозвучала слишком литературно, что меня покоробило.

– Клодина!.. В прошлый раз мы остановились на письме Люс. Продолжайте, мне так хочется услышать продолжение! Это гораздо интереснее, чем перемывать семейное грязное бельё и заглядывать в кипящие кастрюльки.

О, это снова мой прежний Марсель, мой прекрасный Марсель.

В прерывистом свете газовых фонарей, мимо которых мы проезжаем, его тонкое лицо то сияет, то исчезает, то снова сияет, то погружается в тень, и каждые три секунды я различаю ямочку на его упрямом изящном подбородке. Взволнованная, возбуждённая проведённым в гостях вечером, темнотой, новыми лицами, слишком крепким чаем, я чувствую себя так уютно, согревая озябшие руки в лихорадочно горячих ладонях моего «племянника». До сих пор я рассказывала ему правду; сегодня речь идет о том, чтобы сочинить, сотворить что-то подходящее. Солжём! «Соврём в охотку!», как говорит Мели.

– Ну так вот, я вернула Люс её письмо «искромсанным».

– Разорванным?

– Да, искромсанным в клочки.

– Что она сказала?

– Она рыдала не стыдясь, в голос.

– И… это было ваше последнее слово? Двусмысленное и как бы стыдливое молчание Клодины… Марсель вытягивает вперёд свою красивую голову, жадно ловя каждое слово.

– Нет… Она приложила все усилия, чтобы поколебать меня в моём решении. В тот день я отвечала за воду – понимаете, у нас каждый по очереди носил в дом воду, – так она подкараулила меня в спальне, дождавшись, когда уйдут остальные, чтобы поговорить со мной. Угрожала мне, что станет громко рыдать, чтобы досадить мне, и так достала меня, что наконец я, сидевшая на её кровати, взяла её к себе на колени. Она обвила руками мою шею, положила мне голову на плечо, потом показала на дортуар мальчиков, расположенный в глубине двора, как раз напротив наших окон: видно было, как они раздевались перед сном.

– Видно было, как они…

– Да, и они делали нам всякие знаки. Люс тихонько смеялась, уткнувшись мне в шею, и молотила пятками по моей ноге. Я сказала ей: «Вставай. Глянь-ка, сюда идёт Мадемуазель!» Но она внезапно накинулась на меня и начала страстно целовать…

– Страстно… – словно эхо повторяет Марсель, ладони его понемногу холодеют в моих руках.

– Ну, тут я вскочила и швырнула её на пол. Она тихонько стонала: «Злюка! Злюка! Бессердечная!»

– А потом?

– А потом я задала ей такую взбучку, что у неё остались синяки на руках и вся кожа на башке горела. Уж если я берусь кого колошматить, ему не поздоровится. Она это просто обожала. Закрывала лицо и позволяла бить себя, испуская при этом протяжные вздохи… (Вот и мосты, Марсель, мы подъезжаем.) Протяжные вздохи, совсем как вы сейчас.

– Клодина, – говорит он нежным, каким-то придушенным голосом, – больше вы мне ничего не расскажете? Я… я так люблю такие истории…

– Я это заметила. Только… вы ведь помните условия?

– Тише! Я знаю условия. Услуга за услугу…

Но, может, оттого, что слишком близко ко мне придвинулись его округлившиеся глаза, розовый пересохший рот, так трудно рассказывать о дружбе целомудренной, страстной и сердечной; я боюсь быть слишком краткой и неловкой…

– Берегитесь! Вы хотите солгать. Я умолкаю.

– Нет, нет, теперь вы должны будете мне рассказать… Мы приехали. Я выйду, позвоню.

Дверь открывается, он снова берёт мои ладони своими влажными пальцами, сжимает их слишком сильно и целует одну за другой.

– Передайте моё почтение дяде, Клодина. И низкий поклон Фаншетте. О неожиданно дарованная мне Клодина! Мог ли я подумать, что из Монтиньи явится ко мне эта радость?

Он сказал это с искренним чувством.

Дома за столом возбуждение мое несколько спадает, по мере того как я рассказываю папе, который меня не слушает, про то, как прошёл этот вечер и про моего кузена Дядюшку. Моя милочка Фаншетта обнюхивает, словно измеряет носом, подол моего платья, чтобы узнать, откуда я пришла. У неё кругленький красивый животик, она легко и весело носит его, и он нисколько не мешает ей прыгать за мотыльками, кружащимися вокруг лампы. Напрасно я твержу ей: «Фаншетта, нельзя так высоко задирать лапы, когда ты беременна», – она меня не слушает.

Когда мы едим честер, папа, явно озарённый Святым Духом, вдруг испускает громкий крик.

– Что случилось, папа? Новая улитка?

– Вспомнил, я знаю, кто он такой! Совсем у меня из головы вылетело; когда всю жизнь занимаешься серьёзными делами, подобные глупости легко забываются. Бедняжка Ида, Марсель, Рено, вот оно что! Тысяча чертей! Дочь Вильгельмины совсем молоденькой вышла замуж за этого Рено, да и он тоже был не старый… Думаю, она его здорово донимала. Представляешь себе, дочь Вильгельмины!.. И у неё был сын. Марсель. Частенько они расходились во взглядах на воспитание ребёнка. Такая маленькая пуританка, чувствительная и обидчивая. Она заявила: «Я возвращаюсь в дом своей матери». Он ответил: «Я найму вам фиакр». Вскоре после этого она умерла от какой-то скоротечной болезни. Вот и всё.

Поздно вечером, прежде чем лечь спать, пока Мели закрывала ставни, я говорю:

– Мели, у меня теперь есть дядя. Нет, я не то хочу сказать: у меня есть кузен и племянник, понимаешь?

– У тебя ещё и дури много есть, в такое-то время. А уж кошка-то! Как забрюхатела, только и норовит в ящик или комод забраться, всё там перемешать.

– Надо для нее приготовить корзинку. Это скоро произойдёт?