Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже

Она смотрит на Марселя, затем смотрит на меня, не произнося ни слова.

– Моя племянница Клодина, – поспешно представляет меня тётушка Кёр. – Она недавно приехала в Париж, – добавляет она, делая мне знак подойти к ним, потому что я и в самом деле не спешу сдвинуться с места…

Когда я подхожу, меблировщица «нашего знаменитого друга» принимается разглядывать меня с такой наглостью, что я спрашиваю себя: а что, если заехать сейчас кулаком ей прямо в нос в красноватых прожилках? Но тут она наконец переводит свой взгляд на тётушку Кёр.

– Очаровательна, – говорит она грубым голосом. – Вы приведёте её ко мне в среду? В среду почти детский день.

Тётя Кёр благодарит за меня. Я не разжимаю губ и, разливая чай, так дрожу от злости из-за этой бесстыдной старой совы, что Марсель просто ликует. Глаза его насмешливо сверкают. Он шепчет:

– Клодина, что с вами будет, если вы станете вот так набрасываться на людей? Спокойнее, спокойнее, сдерживайте хоть немножко свою безумную экспансивность!

– Чёрт её побери! – тихо бросаю я ему в бешенстве. – Терпеть не могу, чтобы на меня так пялились!

И я несу чашку с чаем, а за мной следует Марсель, гораздо больше похожий на ласковую девочку, чем я; он несёт сандвичи.

Дз-з-зинь… ещё одна дама. Но на этот раз – очаровательная, с глазами удлинёнными, до самых висков, и с волосами, спускающимися до самых глаз.

– Госпожа ван Лангендонк, – тихо сообщает мне Марсель, – та самая киприотка…

– Как к ней подходит её имя, просто великолепно.

– Что вы можете сказать об этой даме, Клодина?

– Постойте, кое-что могу. Она похожа на веселящуюся антилопу.

Прелестное создание! Лёгкие пушистые волосы, большая широкополая шляпа, на которой колышутся перья, томные близорукие глаза, она то и дело поводит унизанной блистающими кольцами правой рукой каким-то мягким, обвораживающим жестом. Она само воплощённое Согласие. С тётушкой Кёр, с госпожой Барманн; она говорит им: «да», говорит: «вы правы», говорит: «как это верно». Это скорее натура покладистая. В её поддакиваниях чувствуется некоторая непоследовательность. Она сообщает нам: «Вчера около пяти я делала покупки в "Бон-Марше"» и тут же: «Вчера около пяти я была на таком интересном зрелище, на показе мод». И это, кажется, никого не смущает, и меньше всех – её самоё.

Тётушка Кёр зовёт меня:

– Клодина!

Я с удовольствием подхожу к ним и улыбаюсь этому прелестному открытому личику. И тотчас же поток неумеренных комплиментов обрушивается на мою невинную голову.

– До чего же она очаровательна! Какое оригинальное лицо! А какая чудесная фигура! Семнадцать лет? Я дала бы ей по меньшей мере восемнадцать…

– О нет, вовсе нет, – протестует сова Барманн, – она выглядит гораздо моложе своих лет.

– Да, не правда ли? Не дашь больше пятнадцати. Вот так-то! Напускная серьёзность Марселя уже начинает меня стеснять, как вдруг дз-з-зинь… На этот раз – какой-то господин. Высокий, стройный господин, хорош собой. У него смуглое лицо, шапка седеющих каштановых волос, молодые глаза с усталыми веками, тщательно подстриженные белокурые, тронутые серебром усы. Он входит в квартиру почти как к себе домой, целует руку у тётушки Кёр и под беспощадным электрическим светом люстры насмешливо заявляет:

– Как отдыхают глаза в мягком полумраке современных квартир!

Эта шутка меня забавляет, и я бросаю взгляд на Марселя, но он и не думает смеяться: он довольно недоброжелательно смотрит на высокого господина.

– Кто это?

– Мой отец, – холодно отвечает он и направляется к вновь прибывшему, который ласково и рассеянно трясёт его руку, как нежно дёргают за ухо свою охотничью собаку.

Его отец? Вот так история! Вид у меня, должно быть, идиотский. Отец, с которым было немало хлопот, сразу видно. Сын почти совсем на него не похож. Разве что упрямый излом бровей? Но все черты лица у Марселя такие утончённые, что это не очень бросается в глаза. До чего странное выражение лица у моего «племянника», когда он смотрит на своего родителя, жёсткое и одновременно покорное! Как бы там ни было, он не кричит на каждом углу, что у него есть папочка; однако его отец кажется мне вполне благопристойным. Но голос крови у обоих явно не «вопиет», не оглушает ваш слух.

– У тебя всё в порядке, мальчуган? Много трудишься?

– Да, отец.

– Мне кажется, вид у тебя несколько утомлённый.

– О нет, отец.

– Тебе стоило бы пойти сегодня со мной на бега. Это бы тебя немножко встряхнуло.

– Но, отец, мне ведь нужно было разливать чай.

– Да, верно. Тебе нужно было разливать чай. Бог бы не простил мне, что я отвлекаю тебя от столь важных обязанностей!

Поскольку сова Барманн и антилопа-киприотка составляют вместе нечто уравновешивающее, одна воплощение властности, другая – податливости, притупляющей все слишком острые шипы, тётушка Кёр рискует осведомиться голосом менее елейным, чем обычно:

– Вы находите, Рено, что ипподром – вполне подходящее среда для этого мальчика?

– Но, дорогая сударыня, он увидел бы там очень приличных людей и, – добавляет он тихо, бросая взгляд в сторону госпожи Барманн, – гораздо больше израильтян.

Здорово, вот здорово! Меня просто переполняет с трудом сдерживаемая, радость. Если так будет продолжаться, английский фарфор, который я благоговейно держу в руках, усыплет весь ковёр. Тётушка Кёр, опустив глаза, чуть заметно краснеет. Нет, конечно, он довольно невежлив, но меня это страшно развлекает. («Просто веселишься до упада!» – сказала бы Люс.) Марсель пересчитывает цветы на ковре с видом барышни, которую не пригласили на танец.

– Вы, конечно, играли на бегах? – горестно спрашивает тётушка, на лице которой словно застыла печаль.

Высокий господин грустно кивает головой.

– Я даже проиграл. И тогда я дал десять франков кучеру фиакра, который и доставил меня сюда.

– Но почему? – вскидывая брови, спрашивает его сын.

– Потому что вместе с тем, что я проиграл, это составило круглую цифру.

«Пф-ф-ф!..» – фыркнула эта дура Клодина. Мой кузен… (но ведь если он отец моего племянника, значит, он мой кузен? Я и сама толком не знаю)…мой кузен оборачивается на этот неприличный смех.

– Вы не знакомы с моей юной племянницей Клодиной, Рено? Она дочь моего брата Клода, они недавно переехали в Париж. И они с Марселем уже лучшие друзья на свете.

– Ну, Марселя жалеть не приходится, – объявляет его отец, которому я протянула руку. Он всего-то какую-нибудь секунду смотрел на меня, но этот человек умеет смотреть. Взгляд как бы скользит зигзагом, незаметно задерживаясь на волосах, глазах, нижней части лица, на руках. Марсель направляется к чайному столу, я собираюсь последовать за ним…