Роксана Гедеон - Край вечных туманов

– Счастливого Рождества! – сказала я смеясь, успокаивая и нежно баюкая ребенка.

Поведение Доминика забавляло и удивляло меня. По всему было видно, что он привязан ко мне, но страшно боится, чтоб этого никто не заподозрил. Может быть, я слишком часто в разговорах напоминала ему о своем происхождении. Несмотря на революцию, ореол аристократизма еще не потускнел, и громкий титул принцессы сохранял очень много блеска, иногда даже внушал робость и нерешительность. Доминик не внушал мне опасений. Я давно поняла, что он слишком робок и порядочен, чтобы домогаться меня. Он способен был идти лишь честным путем, через брак, а для этого нужна решительность.

Но, в сущности, мне был глубоко безразличен и сам Порри, перспективный чиновник Республики, и все его душевные качества. Я куда больше боялась, не выкинет ли его сестра какое-нибудь коленце, чтобы забрать у меня детей. В последнее время мне стало невыносимо жить в постоянной тревоге от этой мысли, мучившей меня еще и потому, что Вероника и Изабелла нуждались в молоке гражданки Николь. У меня самой грудь была абсолютно пуста – все сожгла родильная горячка.

У меня появилось желание выздороветь и как можно скорее покинуть этот дом.

Только к Новому 1795 году я ощутила, что ко мне возвращаются силы, истощенные долгой болезнью. У меня появился аппетит, и в окно я глядела уже не с апатией, а нетерпеливо, все время желая поскорее оказаться там, на улице, среди людей. Ходила, правда, я пока с трудом, и больше была в постели в полусидячем положении, проклиная это временное бессилие. Худа я была чрезвычайно. Брике почти каждую ночь отправлялся в дом Клавьера за черной икрой, но это невиданное кушанье не так уж сильно помогало. Я чувствовала ужасное нетерпение. В душе у меня было энергии побольше, чем у двух людей, вместе взятых, но тело оставалось пока бессильным. Я не могла бы сейчас даже заботиться как следует о малышках, ухаживать за ними, стирать пеленки. Так что существование Николь вызывало у меня и радость, и раздражение одновременно.

Шли дни, и я чувствовала себя все лучше и лучше. Каждый час я пыталась использовать для выздоровления. Когда Порри лишь разрешал мне садиться в постели, я уже тайно от всех поднималась; и также без ведома доктора начала ходить по комнате. Я дала себе для поправки две недели сроку и твердо знала, что к тому времени должна быть здорова.

Силы, конечно, еще не скоро полностью вернутся ко мне, но мне нужно лишь одно – способность ходить по Парижу и не падать от слабости.

Однажды за обедом из каких-то обрывков фраз я поняла, что Доминик и его сестра завтра на рассвете собираются к матери в Лоншан.

– Не вставайте с постели, – попросил меня Доминик. – Я знаю, что вам не терпится, но поберегите себя. Когда я вернусь, я хотел бы… хотел бы серьезно поговорить с вами.

Я молча кивнула. Мне стало ясно, что он набрался смелости и решил прояснить свое отношение ко мне. Может быть, он даже предложит мне замужество. «Возможно, даже решится скомпрометировать себя», – подумала я с усмешкой. Доминику я была очень благодарна, но мне не нужны были ни его любовь, ни его жертвы. Сейчас я ничем не могла ему отплатить. Может быть, настанет еще такой час, когда я смогу его отблагодарить. Тогда-то я и скажу ему «спасибо». А пока я хотела лишь того, чтобы никто не догадался о моем намерении уйти. Я хотела попрощаться по-английски.

– Вы обещаете? Обещаете не вставать? – настаивал Доминик.

– Да, конечно, – сказала я, поднимая глаза от тарелки. – Обещаю.

И вот наступил тот день, 10 января 1795 года.

В ту ночь я спала очень крепко, очевидно, потому, что знала, что мне надо набраться сил, но, едва внизу хлопнула дверь и Доминик с сестрой уехали в Лоншан, меня словно пружиной подбросило на постели. Сон как рукою сняло. Я опустила босые ноги на пол, быстро поднялась. У меня был план, и я готова была его исполнять. Я не волновалась и не спешила, прекрасно зная, что времени у меня предостаточно.

Оконное стекло покрылось изморозью, из чего я заключила, что погода стоит холодная. Не без труда я разыскала свою прежнюю, еще тюремную одежду – она была теперь выстирана и выглажена руками Николь и выглядела опрятно, но весьма убого. Впрочем, мысль об этом недолго занимала меня. Я умылась, аккуратно причесала короткие волосы перед зеркалом. Энергия так переполняла меня, что я даже не огорчилась, увидев себя в зеркале худой, смертельно-бледной и изможденной. Мне не для кого быть привлекательной, я навсегда вычеркнула мужчин из своей жизни.

Потом меня посетила мысль о том, что у меня нет теплой одежды. Три месяца я не выходила на улицу, но знала, что сейчас зима и что нельзя ходить по Парижу в одном платье. Тем более что зима выдалась холодной. Мне никак нельзя заболеть снова. Подумав об этом, я поняла: у меня только один выход – взять одежду Николь. Так я и поступила. Белым пушистым платком повязала голову, как это делали все парижские простолюдинки, и нашла для себя грубо сшитый, но очень теплый плащ из тяжелого шерстяного сукна. В ящике я обнаружила теплые вязаные чулки, и они тоже пришлись мне очень кстати. Да, я совершала кражу. Но я должна была быть здоровой, чтобы вырастить моих Дочек. Женских зимних ботинок я не нашла и, не долго думая, взяла мужские, принадлежащие Доминику: они были велики, но хорошо грели.

Девочки еще спали. Я склонилась над деревянной колыбелькой, и какой-то миг прислушивалась к их дыханию. Я знала, что они скоро проснутся; они вообще вставали ни свет ни заря, требуя молока, и потом снова засыпали, как и все трехмесячные младенцы. Но Николь, уходя, уже их накормила, и даже сцедила лишнее молоко. Я осторожно перелила его в бутылочку, чтобы забрать с собой, и тяжело вздохнула, подумав о том, как щедро наградил меня Господь Бог, послав вместо одного ребенка целую двойню.

Я вытащила из колыбельки Веронику – она не плакала, но было видно, что удовольствия ей это не доставляет. Может быть, девочки еще не очень хорошо знали меня, ведь с ними всегда больше возилась Николь. Я проверила, не мокрая ли малышка, вытерла и перепеленала ее насухо, потом надела на головку два теплых чепчика и завернула в шерстяное одеяльце. Затем очередь дошла до Изабеллы, и то же самое я проделала с ней. Теперь мои малютки были тепло укутаны и готовы сопровождать меня.

Вместе они не весили и двадцати фунтов, но мне все же показалось, что будет слишком тяжело нести их на руках. Я разыскала крохотную тележку, в которой Николь вывозила их гулять, устлала ее теплым одеялом, уложила туда малышек и, поскольку еще одного одеяла уже не было, укрыла их теплым большим полотенцем. В уголок поставила бутылочку с молоком и сложила в тележку все пеленки, одежки и чепчики, сшитые Николь для малышек.