Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

Несколько мгновений все молчали. Глядя на Цезаря, я поняла: если он недоволен, то только тем, что не сам до всего додумался.

— Очень умно, — наконец признал он. — Да. Это послужит ответом тем, кто мутит воду.

— При условии, что ты стремишься именно к такому ответу, — сказала я. — Ты должен заглянуть в свое сердце и убедиться.

Глаза его вспыхнули, и я поняла, что зашла слишком далеко. Мне следовало задать этот вопрос с глазу на глаз. Однако ответ был нужен сейчас, чтобы Антоний и Лепид знали, что им предстоит сделать.

— Что ж, — проговорил Цезарь. — Я уверен. Я не буду царем в Риме и не желаю им быть.

Одна ли я уловила эту тонкость — «царем в Риме», а не «царем Рима»?

— Значит, ты согласен с моим планом? Тебе предложат корону, а ты откажешься от нее? Кто это сделает: Антоний или Лепид?

— Я предложу корону, — сказал Антоний. — Меня уже знают как человека, способного на самые невероятные выходки, а у Лепида репутация более серьезного человека.

— Но тогда, может быть, лучше подойду я? — предложил Лепид. — Народ воспримет меня более серьезно.

— Нет. Если это сделает Антоний, все будет выглядеть достовернее, не как нечто продуманное, а как порыв, — возразил Цезарь. — Тебя знают как человека рассудительного, ничего не делающего сгоряча, а про Антония всякому известно, что он порывист и бесшабашен. Нельзя, чтобы народ заподозрил инсценировку.

— Народ это одно, — заметил Антоний, — но есть и те, кто стоит за всеми последними выходками. Уж они-то действуют не более спонтанно, чем мы. Знать бы, кто они, Цезарь.

— Понятно одно: кто-то из твердолобых аристократов, из тех, кого называют «оптиматами», желает вернуть утраченную власть. Но кто именно? Я пытался предложить им места в правительстве, сделал преторами и Брута, и Кассия. Другие бывшие сторонники Помпея, кого я простил, вроде бы покорились и примирились, но я не могу читать их мысли. День за днем они собираются вокруг меня и выражают почтение, но как знать, о чем они говорят, когда встречаются в своем кругу?

— Нам нужно внедрить к ним шпионов! — предложил Антоний.

— Тогда я точно стану тем, кем меня называют за спиной, — тираном. Правитель с тайной полицией, шпионами и подозрительностью. Нет, я скорее приму смерть от их рук, чем возьму на себя ту роль, которую мне навязывают!

— Не говори так! — сердито прервала его я. — Как вообще можно управлять страной без шпионов? Хорошая система тайного сыска спасла немало людей.

— Как это по-восточному! — промолвил Цезарь. — Порой я забываю, откуда ты родом, дитя Птолемеев и Нила. Но здесь у нас восточные обычаи приживаются не слишком хорошо.

В комнату тихо вошла служанка, чтобы снова наполнить светильники оливковым маслом. Она встала на цыпочки и из кувшина с узким горлышком подлила в лампы душистой жидкости золотисто-зеленого цвета. Может, она тоже шпионка? Подслушивает, о чем мы тут говорим? Как легко помешаться на почве подозрительности! Может быть, Цезарь прав.

Мы все молча ждали и только после того, как служанка вышла, разразились нервным смехом.

— Значит, решено? — спросила я. — Когда начнутся Луперкалии?

— Через четырнадцать дней, — сказал Антоний. — Пятнадцатого февраля. А ведь этот месяц, оказывается, и назван в честь хлещущих ремней, — заметил он, словно только что об этом догадался.

— Значит, ждать осталось недолго, — сказал Лепид.

Антоний и Лепид ушли, тихо выскользнув в холодную тьму, а Цезарь задержался. Он долго надевал свой плащ и стоял в комнате, изучая фрески, как будто никогда раньше их не видел. Особенно одну: на темно-зеленом фоне изображалась гавань, где пенились белыми барашками волны, корабль с наполненными ветром парусами и фантастический каменистый мыс.

— Уверена, этот вид для тебя не нов, — сказала я. — Должно быть, ты сам велел написать картину и смотрел на нее много раз.

Я прислонилась к нему — первый личный жест, который я позволила себе в ту ночь.

— Да, конечно. Но сегодня фреска выглядит необычно. На ней изображен другой мир — естественный, свежий, чистый.

Он обнял меня за плечи.

— Я устал от извращенного духа города, от пересудов и шепотков, от лживых чувств, фальшивых выборов, анонимных провокаций. Мне хотелось быть в стороне от них, но теперь, с этой дурацкой демонстрацией, я присоединяюсь ко всем.

Прежде чем я успела защитить свою идею, Цезарь поспешно добавил:

— Не обижайся. Я реалист и прекрасно понимаю, что план хорош. У тебя превосходное политическое чутье, а меня оно порой подводит. Тебе есть чему научить меня, и такая возможность у тебя появится. Скоро.

— На что ты намекаешь? — спросила я. — Пожалуйста, поделись со мной.

— Только после Луперкалий. Тогда я раскрою тебе свой план, а сначала мы должны осуществить твой. Спи спокойно, моя царица.

Он легко коснулся губами моих губ и повернулся, чтобы уйти.

— Тебе нравится держать меня в неведении! — крикнула я вдогонку. — Это дает тебе власть надо мной.

— Нет, — возразил он. — Не над тобой, но над моими врагами. Пока не настало время, будет лучше, если о моем замысле не узнает никто, кроме меня самого.

Быстрым шагом он вышел в ночь, и его окутала тьма.

После его ухода я поднялась по ступенькам к себе в комнату, изнемогая от навалившейся усталости. Час был поздний, в какой не спят одни заговорщики. Интересно, кто еще в Риме, кроме нас, проводил сегодня тайные встречи?

В воздухе висел туман, и убывающая луна, похожая на голову мраморной статуи, омывала холодным светом кроны сосен. В такую ночь расходящимся по домам заговорщикам нужно тщательно маскироваться, ибо луна ярко освещает их.

У дверей спальни Птолемея я прислушалась. Он заснул, но порой тихо кашлял. Как только моря станут безопасны для плавания, нам придется уехать. Климат Рима очень вреден для его здоровья.

Я вошла в свою спальню, где оставила зажженный светильник. Почти все масло в нем выгорело, и чувствовалось, что он вот-вот погаснет. Цезарион, по-прежнему деливший со мной мои покои, безмятежно спал в своей маленькой кроватке, инкрустированной вставками из слоновой кости в виде пантер и слонов. Я посмотрела на его лицо и почувствовала, как всегда, прилив собственнической радости: он был мною — и не мною. Ему уже два с половиной года, он не младенец, но еще малыш, он бегает на крепких ножках и начинает говорить — по-латыни. Это его первый язык. Если мы в скором времени не вернемся домой, греческий и египетский станут для него иностранными языками.

Я опустилась на колени и провела рукой по его волосам, легким как перышко. Мое дорогое дитя, подумала я. Да сохранит тебя Исида.