Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

до того, как заболел, я был на таком сеансе, и медиум заявила, что некая Маргарет хочет с кем‐то поговорить. Нас откликнулось двое, и Маргарет заявила, что она – дух моей жены. Жены! Согласись, впечатляющий промах. Когда я сказал, что не женат, Маргарет назвалась моей матерью – которую на самом деле звали Шарлоттой. Боже, боже!.. Что ж, отправляюсь спать с радостью, неся призраков твоих…

– Нести положено снопы [74], – поправил я.

– Чем же это не снопы? Ведь мы колосок за колоском собираем знания, которые унесем с собой по ту сторону, и их вполне можно назвать призраками – видениями будущей жизни.

– Ни слова не понимаю.

– А ты пойми! Все сколько‐нибудь стоящие знания, которые мы приобретаем здесь, кладут начало жизни там. Мы трудимся в поте лица, собирая колоски, и через этот упорный труд постигаем, что такое настоящий урожай. Что пожнем, то и унесем с собой…

Когда он ушел, я взялся за корректуру, но между мной и текстом стояло жутковатое осознание того, что все наши земные дела – лишь семена грядущей жизни, и в вознаграждение за труды мы время от времени получаем шанс заглянуть за колышущийся занавес новой драмы – во всяком случае, так я истолковал слова Родерика.

Наутро он спустился к завтраку в высшей степени довольный и честно признался:

– Не прочел ни строчки из твоих рассказов! Оказавшись в спальне, я испытал такое безмерное удовольствие, что не рискнул отвлекаться ни на что другое. Долго лежал, пощипывал себя, чтобы не заснуть и продлить минуты чистейшего счастья, но плоть слаба: от счастья и уснул. Притом наверняка храпел – надеюсь, ты не слышал. Счастье диктовало мне сны, которых я, впрочем, не помню, и едва меня пришли будить, как я сразу же встал – не хочу ничего упустить. А теперь практический вопрос: какие у тебя планы на утро?

– Я собирался играть в гольф, если…

– Никаких «если», если ты обо мне! Мой план сложился сам собой: я поеду с тобой, буду сидеть в ложбине у четвертого колышка и читать твои рассказы. Могучий юго-западный ветер небесной метлой вымел облака, в ложбине меня не продует, а в перерывах между чтением я буду с удовольствием наблюдать за тщетными попытками игроков одолеть большой бункер [75]. Играть в гольф я больше не могу, но приятно посмотреть, как другие пытаются.

– А что же насчет «мурчать и тереться носом»? – спросил я.

– Не сейчас. Главное – я здесь, и мне так хорошо, что я хочу заняться чем‐нибудь еще, а сидеть в укрытой от ветра ложбине – предел доступных мне занятий вне дома. Видишь, я сам это понимаю, так что можешь не беспокоиться на мой счет.

Приехав в клуб, я нашел партнера, а Родерик отправился в свою ложбину. Когда полчаса спустя игра привела меня туда, он с преступным восторгом наблюдал, как ветер отбивает непродуманные высокие удары в проклятый бункер, а хитрые низкие мячи утыкаются в песчаный гребень. Игроки перед нами с сарказмом велели немного подождать, пока они закончат раскопки, а там и мы сможем заняться археологией. Перерыв весь бункер, они наконец перевалили за большую дюну, отделявшую бункер от грина, и Родерик выхватил у меня из рук клюшку.

– Нет сил терпеть. Я просто обязан еще хоть раз ударить по мячу! Колышек пониже, кедди… Ах нет, не нужно колышка!

Удар вышел превосходный – мяч взлетел достаточно высоко, чтобы миновать песчаный гребень, но не настолько, чтобы встречный ветер отбросил его в бункер. Родерик расхохотался.

– Будут знать, как оскорблять моего друга! Мяч наверняка приземлился на пути их тщательно продуманных ударов. А теперь меня ждут страшные рассказы.

Я описываю этот эпизод, так как он лучше всего иллюстрирует отношение Родерика к жизни и смерти. Он прекрасно знал, что напряжение может оказаться смертельным, но пожелал еще хоть раз сделать идеальный удар по мячу и выиграл очко у смерти. Даже если бы после этого безупречного удара он упал замертво, не сомневаюсь, успел бы подумать, что оно того стоило. Родерик любил жить, ценил жизненные радости, среди которых всегда числил гольф, однако не боялся поплатиться за это жизнью, поскольку ничуть не возражал и против смерти. То и другое было для него равнозначно. Почему – я узнал тем вечером.

Рассказы, которые взял почитать Родерик, были довольно страшными: один – о вампире, другой – об элементале, третий – о реинкарнации подлеца, – и, когда после чая мы устроились во флигеле, мне доставляло удовольствие наблюдать, как мой друг, оторвавшись от страницы, с подозрением окидывает комнату взглядом, словно желая убедиться, что никто не притаился в темных углах. Это меня порадовало: значит, рассказы производят именно то впечатление, на какое я рассчитывал.

Дочитав последнюю страницу, Родерик спросил:

– Ты собираешься сделать из этого книгу? Какие еще рассказы включишь?

– Еще страшнее, – сказал я с профессиональным самодовольством торговца ужасами.

– Нужна ли тебе критика? Впрочем, я все равно скажу. Ты собираешься сделать книгу, лишенную художественного вкуса: только тени, и ни одного светлого пятна. А что еще хуже, она не будет правдивой. Художественная проза по своей природе и не обязана быть правдивой, но ты рассказываешь свои истории от первого лица – по крайней мере, те, что я прочел, – и пусть это не значит, что все произошло лично с тобой, тем самым ты подтверждаешь, что на границе между жизнью и смертью обитает лишь ужас. А это неправда. Да, наверняка там есть страшное – охотно верю, например, в элементалей и прочих жутких духов, – и все же я убежден: по своей сути эта граница невообразимо прекрасна. У меня есть все основания так считать.

– Охотно выслушаю аргументы, – откликнулся я.

Глаза Родерика вновь мерцали – не отраженным пламенем камина, а внутренним светом сияющего воспоминания.

– Что ж, до ужина еще час, а моя история не займет и половины. Она касается моего прошлого визита в этот дом и того, что я увидел в комнате, где теперь сплю. Именно потому, естественно, я ее и выбрал. Итак…

За двадцать лет, что Маргарет была замужем, – начал Родерик, – я ни разу с ней не виделся, не считая случайных встреч в театре и мало ли где еще. Ее сыновей я знал в лицо, но ни разу не разговаривал ни с ними, ни с их матерью. Я знал, как и все, что ее жизнь ужасна, однако в тех обстоятельствах не мог обратить на себя ее внимания – тем более что она ни знаком, ни жестом не выразила потребности в моем обществе. И все же не проходило дня, чтобы я не тосковал о возможности показать ей свою любовь и сочувствие – лишь бы знать, что