Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

Я приложила ладони к двери, и она поддалась. Внутри никого не было.

– Эй? – позвала я, и Манжета повторила, точно эхо.

В задней части лавки что-то зашевелилось и упало, звеня. Два моргающих золотых глаза уставились на меня из кучи металлических пластин и шестерней, как из укрытия.

– Мне нельзя выходить, когда есть компания, – неуверенно сказало существо из жужжащего металла и часовых стрелок.

– Но здесь никого нет, чтобы мы составили ему компанию и выпили бы чаю.

– Матушка вышла, – сказала мерцающая женщина.

– Ты тоже можешь ответить на наш вопрос, – воскликнула Манжета с радостью и представила мне женщину как Час – ту самую, для чьих суставов понадобился паучий шёлк. – Что должны делать девочки в том смысле, в каком пауки ткут?

Час задумалась, потирая металлические руки.

– Я не знаю, – ответила она после долгого молчания.

– А что ты предполагаешь? – Я решила её подбодрить.

Женщина выглядела несчастной, насколько вообще может выглядеть несчастным лицо из сломанных часов и доспехов.

– Я предполагаю, – несмело прожужжала она, – что они живут в за́мках. Кроме этого не знаю, что сказать.

– Колокольня и впрямь похожа на за́мок, – сказала я.

Манжета закатила глаза.

– Прошу прощения, но это не так, – сказала тикающая женщина. – В ней нет Принца ни внутри, ни снаружи, а ещё нет решетки, рва или часовни. Во многих за́мках есть башни, но башня сама по себе – не за́мок.

– Тогда я уверена, что не хочу жить в за́мке. Это звучит отвратительно, – сказала я. – А что ещё за Принц?

Час просияла.

– Если хочешь, я могу всё объяснить про право первородства и патрилинейность [41],– нетерпеливо предложила она.

– Подходящих за́мков тут нет, – поспешно прощебетала Манжета, – так что, я думаю, нам придётся поискать в другом месте. Не беспокойся! По крайней мере не придётся расспрашивать кальмаров. Они жуткие.

– Прощу прощения, – сказала машина, и её плечи опустились. – Я попытаюсь найти правильный ответ, если вы придёте позже.

Я положила руку существу на плечо.

– Всё в порядке, я тоже не знаю ответа. Но пауки смешные и решительные создания, с ними следует обращаться внимательно.

– Да, – сказала она. – С часами то же самое.

Мы покинули странную маленькую лавку. Манжета, похоже, была рада уйти. Она повела меня на высокую ветреную вершину самой высокой башни в городе.

– Это за́мок? – спросила я.

– Вот уж нет, – пропыхтела паучиха.

Так я встретила сирен, которые пугали, словно необузданный огонь, но оказались достаточно милыми, чтобы я смутилась. Они обнюхали Манжету совсем не по-птичьи, приплясывая от радости.

– Подруги, помогите мне! Скажите, что должна делать девочка в том смысле, в каком паук ткёт, чтобы Утешение не выросла неправильной девочкой?

«Нам нравятся неправильные девочки, – написали они. – О таких обычно пишут сто́ящие истории».

– Прошу вас, – вздохнула Манжета. – Ради меня не изображайте глупых блохастых птиц.

– И всё равно я Жар-Птица, – проворчала я еле слышно.

Их искусные ноги вновь начали каллиграфический танец:

«Думаем, девочки должны петь и танцевать одновременно. Но сами-то мы не девочки и почти уверены, что ничего в этом не смыслим. Однако мы позволили тебе испытать свои силы. А она чем хуже?»

Три сестры обняли меня своими крыльями – они были холодными и сухими, не такими, как у папы, но крыло – всё равно правильная штука, это я знала. Всё хорошее в мире имеет перья, крылья и когти.

Они подвели меня к чернильнице и окунули в неё мои ноги, а потом начали вертеть меня между собой. Поначалу мы были вихрем ног, крыльев и клювов, но потом он превратился в танец. Сирены проворно поднимали мои ноги собственными лодыжками и двигали моими руками в нужные моменты с помощью своих крыльев. Мы танцевали вместе, но они не пели, и даже не пытались; я кружилась с ними в тишине, всё быстрее и быстрее.

Когда всё закончилось, мы вчетвером посмотрели на бумажный пол и пространство, покрытое чернильными завитушками, пытаясь прочесть сказку, которую написали вместе, – я надеялась, что она милая, в ней нет никаких за́мков и много разных птиц, – сказку, которую наши ноги поведали во время быстрого и сложного танца.

Мы увидели каракули, загогулины, безобразные закорючки. Сёстры сумели нарисовать несколько слов, но, обучая меня, они не могли одновременно заботиться и о танце, и о сказке. Ничего не вышло. Сирены подскочили и перелетели в чистый угол.

«Ты безнадёжна в каллиграфии, – написали они, – и это очень печально».

– Но танец! – воскликнула я. – Танец! Я хочу так танцевать!

«Попробуй найти Учителя танцев, – предложили они и добавили росчерк. – Мы знаем, как танцевать вместе и вытанцовывать слова. Нам кажется, что танцевать следует только с сёстрами».

Манжета вздохнула: её бедные иглоножки устали от ходьбы. Но она была полна решимости – безусловно, полнее, чем я, – разобраться в предназначении девочек. Мы покинули сирен и опять спустились на извилистые улицы моего родного дома. На этот раз она повела меня вниз, по тесным, узким переулкам и по улицам, что были шире, чем размах крыльев Фонаря. Мы ни разу не поднялись на холм; вертелись и крутились, чтобы идти только вниз, пока не оказались возле небольшой решётки в высокой стене, – я решила, что это стена оперного театра, который сами певцы больше не использовали, потому что теперь в их распоряжении весь город, где можно разыгрывать любые интриги или очаровательные пасторали, какие только придут в голову. Когда мы нашли эту решётку, почти стемнело.

Она была маленькая и вела в бездонную тьму, но я тогда была малышкой и могла протиснуться между прутьями. А тьма – всего лишь тьма, она не навредила бы мне. Этому меня научил Фонарь: он выжег из меня страх перед любыми ползучими тенями.

– Пойдём со мной! – сказала я паучихе, которая замешкалась у медных прутьев и подозрительно поглядывала во мрак.

– Нет, – медленно проговорила Манжета, качая головой. – Здесь живёт Учитель танцев. Есть ещё один вход у колена Симеона, но он далеко. Я решила, что этот лучше, и привела тебя. Вообще-то я и сама хорошо танцую.

Я пожала плечами и, не очень встревожившись, отправилась во тьму с прямой спиной. Мои ноги ступали по тёплой грязи. По мере спуска воздух становился холоднее, а потолок – выше, пока я не поняла, что нахожусь не в оперном театре. Даже если бы я вытянула руки над головой, там не нашлось бы ничего, кроме клубящейся густой тьмы.

Наконец грязь закончилась и передо мною возникла тропа, освещённая рядом невесть откуда взявшихся факелов на стене, которые тускло и мрачно горели. Тропа расширялась, пока не вывела меня в огромный подвал, чьи каменные стены превращались в многочисленные бронзовые купола, вздымавшиеся выше и выше, украшенные изображениями дельфинов с вычурными глазами, и потускневшими белыми звёздами у самых вершин. Стены были покрыты древними отметинами уровня воды, напоминавшими древесные кольца.

У моих ног начался низкий, маленький и замысловатый, но совсем не сложный лабиринт: можно было с лёгкостью перепрыгнуть любую его стену. Самая высокая достигала моей талии. Маленькие стены были сделаны из камня и кости – знакомого аджанабского красного камня, по углам укреплённого вдавленными цыплячьими, утиными и чаячьими костями. Лабиринт занимал весь пол подвала и устремлялся вдаль; полированные кости мерцали в свете факелов.

– Когда-то здесь стояли цистерны для воды, – раздался голос, похожий на отзвуки шагов в мраморном зале, – в те времена, когда аджанабцы беспокоились, что город могут взять в осаду. Тут хватило бы воды, чтобы жители могли пить чай из алых чашек во время войны, пока армия снаружи умирала бы от голода, с каждым днём приближаясь к поражению. Приложив ухо к мостовой, можно было услышать, как она нежно плещется во тьме. Многим этот звук казался умиротворяющим… Теперь цистерны пусты, всё выпили, и больше никто не думает об осадах.