Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

Я выходила, только чтобы посмотреть, как папа танцует на Карнавале Рассвета. Он был таким красивым, так размахивал хвостом, его перья трепетали, будто звёздный дождь. Я изнывала от желания стоять рядом, когда он танцует, топая когтистыми лапами по двору, раскрывая крылья в первых лучах солнца и расправляя хвост, как дама расправляет платье. Я хотела быть там и видеть, что вокруг меня движется огонь, слышать его звук… Ты знаешь, что пламя громко рычит и ворчит, когда кружится и пляшет? Я слышу его в своих снах.

Однажды, когда я жарила себе на завтрак мышь и несколько фиников, Манжета процокала по ступенькам, как она делает иногда, ворча и брюзжа, что случается часто.

– Фонарь, ты воспитаешь девочку дикой, как котёнок, потерявшийся в джунглях! Ты должен позволить ей разыскать других маленьких девочек и узнать, что они любят и едят, что делают, когда счастливы и когда несчастны! Хочешь, чтобы она была как я? Другие пауки до сих пор считают мои паутины странными.

– Мне не нравятся другие маленькие девочки, – пискнула я. – Они глупые и выше меня, и в них совсем нет огня.

Я вгрызлась в мышиную кость, а Манжета всплеснула иглоножками от праведного гнева.

– Видишь? Волчонок, а не девочка!

– Я Жар-Птица! – возразила я.

Сейчас это кажется нелепым, но ты позволил мне в это верить, папа. Так что не вини меня за поступки, которых сам желал.

– Фонарь, давай я отведу её в город. Если ей здесь жить, надо изучить какое-нибудь искусство, или она будет белой вороной, вынужденной всё время плакать и рыдать. Я отведу её к каллиграфу в большой лавке, потому что он сильнее всех, кого я знаю, похож на маленькую девочку – в каких-то частях, по крайней мере, – и мы узнаем, чем полагается заниматься правильной девочке.

– Я не девочка, – хмуро ответила я.

Ох, папа. Ты должен был мне рассказать! Тогда я не выглядела бы полной дурой. Бедняжка Манжета!

Но она сдержала слово, и мы первым делом отправились к каллиграфу в большой лавке, у которого есть синяя шляпа с пряжками, пальцы испачканы в чернилах, а на множестве подставок стоят красивые книги, открытые на страницах с красиво написанным текстом, и на книгах лежат лупы с перламутровыми рукоятками.

– Скажи, мастер каллиграф, чем занимаются маленькие девочки в том смысле, в каком пауки плетут паутины? – чопорно спросила Манжета.

Каллиграф кашлянул, ибо в его комнате было очень пыльно, пыль покрывала даже его ресницы, и сказал:

– Правильной девочке полагается прочитать столько книг, сколько в этом городе кирпичей, а потом она должна написать новые книги, сделанные из старых, как этот город сделан из камней.

Манжета просияла, довольная тем, что мы нашли ответ с первой попытки. Так и вышло, что я целый месяц каждый день ходила к каллиграфу в лавку и читала его книги, в которых были милые картинки, обрамлённые золотыми листьями и буквами, похожими на лебедей в полёте. Книги мне очень нравились, но в лавке было тихо, и ставни не открывались, чтобы солнце не повредило велень. Было ужасно темно! И каллиграф щурился, опуская лицо к самым страницам. Он никогда со мною не разговаривал. «Если останусь там ещё хоть ненадолго, – подумала я, – стану такой же слабой и тонкой, как страница в книге. Папа одним взмахом хвоста подожжёт меня!»

Со всей возможной-превозможной вежливостью я спросила, нельзя ли взять несколько книг с собой – разумеется, самых прочных, где не очень много золотых картинок, – и читать на свету, в колокольне или где угодно, но не в этом тёмном, жутком, пыльном месте. Кроме того, я опасалась пыли. Так велел папа! Каллиграф согласился, наверное ухватившись за возможность избавиться от меня, и я убежала из его лавки, прижимая к груди три тома, самых любимых из его коллекции – о потерянных девочках, потерянных чудищах и гротесках. Я сидела под мангровым деревом, читая о святых и кентаврах, как вдруг прицокала Манжета.

– Что ты делаешь! Тебе полагается быть у каллиграфа!

– Там темно, и он со мной не разговаривает. Фонарь говорит со мною каждый день! Как я могу сосредоточиться на книгах в такой тишине?

– Но он человек; он мог бы научить тебя всему, что должна знать маленькая девочка!

– Но он не маленькая девочка, – заметила я, как мне казалось, весьма мудро. – Что он в этом смыслит? Его книги знают больше, чем он сам, и я взяла несколько с собой. Поэтому, думаю, всё будет хорошо.

Манжета недовольно вскинула четыре из своих иглоножек.

– Где же я найду тебе настоящих, неподдельных девочек? В Аджанабе не много малышей, и оставшиеся частенько думают, что правильным девочкам полагается давить пауков.

В общем, мы отправились к существам, с которыми была знакома Манжета. Сначала пошли к муравьям с блестящими красными жвалами, обитавшим в высоченном холме из соломы и камня.

– Мы думаем, правильной девочке полагается как можно скорее записаться в армию, – сказали они хором. – Нет нужды беречь дитя – скоро зима, худая и зубастая.

– Но в Аджанабе не осталось солдат, – возразила я.

Один очень большой муравей сердито фыркнул и сказал:

– Какая чушь! Мы же здесь!

Затем мы пошли к червям, копошившимся в сухой красной земле. Они перевернулись в грязи и улыбнулись на свой червячий манер, белые, жирные и безглазые.

– Мы думаем, правильной девочке полагается умереть. Девочки должны умирать, чтобы черви пировали, а мы считаем, что для червей необычайно правильно пировать.

Я скривилась, Манжета отпрянула.

– Спасибо за честность, – сказала я, – но, по-моему, нам придётся с вами не согласиться.

Их безликие улыбки сделались шире.

– Пока что, – прибавила я.

И мы пошли к паукам.

– Мне туда не хочется, – проворчала Манжета, – но ради тебя я пойду.

Пауки жили на своих сетях, как акробаты, давшие обет не касаться земли. Я подумала, они переполошатся из-за иголок Манжеты, но она напустила на себя храбрый вид и задала свой вопрос. Пауки лишь рассмеялись – их смех был высоким и жёстким, точно шелест болотных тростников.

– Что ты о себе возомнила? – начали они глумиться. – Пауки не ткут, а едят. Они плетут паутины, охотятся, ловят добычу и пожирают её. Ты всегда была самой глупой из нас. Ну где это видано, чтобы паук ткал платья и якшался с птицами? Что с тобой, Манжета? Ты худшая из всех незамужних тётушек, какие могли бы быть у этого ребёнка. Девочки ткут, несчастная ты уродина! И делают платья. Они громко верещат, вечно прыгают и всё время хватаются за нюхательную соль.

Манжета ничего не сказала, лишь потупилась, словно именно этого и ждала. Я слышала, как она сопит, уткнувшись в пыль. Тогда я взяла и прыгнула на них, превратила паутины в бесполезные лохмотья.

– А вы что о себе возомнили? – кричала я, пиная шёлковые сети. – Манжета творит самые красивые вещи в мире, пока вы хихикаете, рассевшись на своих мерзких старых сетях! Ничего-то вы не знаете! Я ни одного платья в жизни не сшила, а она сделала десятки! Это превращает её в девочку, а меня в паучиху? И я ни разу не нюхала соль. Что за глупая идея? Пошли, Манжета, твои кузены – худшие родственники из всех, кого я могу себе представить.

Честно говоря, я была не слишком воспитанным ребёнком. И с той поры мало что изменилось…

Когда мы уходили, Манжета держала спину прямо и ступала высоко поднимая лапки. А ещё я заметила, что её многочисленные глаза загадочно блестят. Легонько покалывая мои пальцы, она убедила меня свернуть на площадь Часовщиков, где всё тикало среди теней, а стрелки двигались от цифры к цифре. Паучиха подвела меня к двери, целиком состоявшей из замков, какие только можно вообразить: от огромных латунных штырей до миниатюрных изысканных серебряных замочных скважин не шире пёрышка; деревянных замков с широкими щелями и золотых в виде птиц, таких старых и изношенных, что от них осталась лишь ржавчина; замков в виде открытых, пристально глядящих глаз, выдутых из чистейшего, прозрачнейшего стекла.