Мария Барышева - Мясник

— Ну, что, у меня все нормально, — говорю я, машинально стряхивая снег с берета. — Я еду домой.

— Ладно, мы собираемся. Как палец?

— Дурак! — отвечаю я, вешаю трубку и иду ловить машину. Хочется закурить — хочется отчаянно, но Настя, которой я сейчас являюсь, в жизни не стала бы курить на ходу. Пока я в этом городе, я не Вита — Витой я стану только вернувшись в родной Волжанск, город арбузов, рыбы и ворон.

Мое полное имя — Викторита. Это дурацкая шутка моих первых родителей — когда я родилась, они все никак не могли решить, как меня назвать. Отец хотел дочь Викторию, мать же желала, чтобы ее чадо откликалось на Маргариту. В конце концов они пришли к компромиссному решению — распороли оба имени и сшили из лоскутов одно, каковое и присвоили мне. Друзья — хорошие, настоящие — не раз говорили мне, что я зря расстраиваюсь — имя как имя, очень даже ничего. Может они и правы, только мне все равно не нравится жить под именем, похожим на название какого-то сорняка. Правда, в «Пандоре» никто не называет меня полным именем — там я Вита, Витка и Витек. Но вот уж действительно правду говорят, что имя определяет человека, его судьбу. Имя у меня дурацкое, и жизнь сложилась по-дурацки.

— На Марата, пожалуйста, к школе. Только быстро.

— Садись.

«Опелек» летит сквозь снег, словно призрачный корабль, и дворники отчаянно машут, не успевая оттирать стекло. Я, съежившись в кресле и прижав к груди сумку, рассеянно смотрю на усталый, зимний рабочий вечер — я тоже лечу сквозь снег вместе с кораблем, и почему-то мне сейчас кажется, что я из другого мира, а тот, за запотевшим стеклом, мне незнаком. Наверное, я опять соскучилась по дому.

— Вот здесь остановите. Подождете минут десять?

— А ехать далеко?

— На вокзал.

— Ну, давай.

Собирать вещи не нужно — все собрано еще со вчерашнего вечера, да и вещей не так уж много. Быстро побросать в сумку все оставшееся, глянуть в зеркало, запереть дверь, отдать ключи соседке — вот и все сборы — за квартиру я заплатила заранее. Билет на поезд, тоже взятый заранее, уже покоится в сумочке — мой пропуск домой. Все — скорей, скорей в машину и на вокзал сквозь припоздавшую зиму. Ворчи, шофер, на здоровье по поводу погоды, пугай гудками зарвавшиеся машины, сейтесь, перья, погребая под собой хмурый вечерний город, — мне наплевать — я еду домой!

Мой поезд уже у перрона, кругом обычная суета, огромный вокзальный муравейник людей с чемоданами, баулами, тугими сумками, и над всеми царит хриплый и, как и положено на вокзалах, совершенно неразборчивый женский глас. Люди послушно внимают ему. Божество вокзала, и алтарь его — кассы, и оракулы его — огромные светящиеся табло, и подчиненные духи его — шипящие, ревущие поезда… Фу ты, какая глупость иногда лезет в голову!

В моем купе уже сидит какой-то серьезный старец и читает изрядно потрепанную «Бурю» Эренбурга, рядом с ним молодая женщина сосредоточенно очищает душистый апельсин, и из-под ее пожелтевших от шкурки ногтей то и дело выстреливают крохотные фонтанчики. Я раскладываю вещи и сажусь у окна, положив локти на стол. Сижу и смотрю на маленькое детское кольцо на своем правом мизинце. Кольцо посеребренное, с забавной божьей коровкой — совсем не подходящее для двадцатипятилетней дамы. Когда-то я носила его на среднем пальце, теперь же оно налезает мне только на мизинец. Кольцо это подарил мне на восьмилетие двоюродный брат Венька, за два месяца до своей гибели, и с тех пор я с кольцом не расстаюсь. На время «заданий» оно висит на цепочке, надежно спрятанной под одеждой.

Я сижу долго — до тех пор, пока поезд не трогается, пока не уплывает вокзал, пока под успокаивающий перестук колес не растворяется в густеющей снежной темноте большой старый город, и не остаются только бесконечный простор да темные мрачные силуэты голых деревьев, протянувших ветви навстречу снежинкам. Деревья словно гонятся за поездом, пытаясь поймать его и оставить навсегда в заснеженной пустоши, но поезд проворней, он летит вперед, и мне уже спокойно. Я беру свою сумочку и выхожу из купе.

В коридоре довольно людно — ходят, смотрят в окна, смеются, многие купе открыты. Я быстро прохожу через вагон, потом через следующие два и на площадке за туалетом останавливаюсь. Здесь спиной ко мне стоит человек в джинсах и дубленке и рассеянно смотрит в окно. Оно приоткрыто, и в щель радостно залетают снежинки и оседают на волосах стоящего, а он едва слышно мурлычет себе под нос песенку Джо Дассена: «О-о-о, Шан Зелизе, о-о-о, Шан Зелизе… парам-парам, парам-парам…»

— Это не вас я видела с блондинкой в среду? — спрашиваю я, подходя к нему вплотную и приподнимаясь на цыпочки.

— То была брюнетка, — произносит человек загробным голосом, оборвав песенку, и, не оборачиваясь, протягивает мне руку. — Смит, агент.

— Тоже агент, — отвечаю я и руку пожимаю. Тотчас же человек поворачивается и хватает меня в охапку и совсем близко от себя я вижу его смеющиеся карие глаза. Совсем недавно мы вели себя совсем по другому, когда я в очках смотрела на него из-за монитора, а он весело болтал с сотрудницами «Саргана», когда я была Настей, а он — незнакомым телефонистом. Но сейчас я — Вита, а он — Женька, друг и партнер, на которого я все-гда и во всем могу положиться.

— У тебя жуткий вид! — радостно говорит он и перехватывает меня повыше. — Ну, как все прошло?

— Как обычно, вроде бы нормально.

— Тогда, дитя, быстро поцелуй дядю, — предлагает Женька, и минут десять мы ни о чем не разговариваем. Потом, вспомнив что-то, он отпускает меня и начинает смеяться.

— Да, выглядела ты, конечно… господи! Я в первый раз как увидел эти очки, вылезшие из-за монитора, чуть богу душу не отдал! Хоть и знал, что и как будет, а все равно непривычно, зная, какая ты на самом деле. В прошлый-то раз, в «Парфеноне» ты была такая симпатяшка, ну просто… А как коллеги-то на тебя реагировали — как и рассчитывала? Не перегнула ли ты палку? Ну-ка, доложись.

— Докладываться я буду ЭнВэ, когда приеду, — отвечаю я надменно и достаю сигарету. — Впрочем тебя, мальчик, как начинающего, могу проконсультировать — исключительно из дружеских побуждений. Данный случай — минимум макияжа, минимум пафоса, — я закуриваю, — но в меру. Ну, в этот раз образ был более ярким в смысле тусклости, потому что коллектив бабский, а так же с учетом основного возраста. А вообще важно не переборщить, важно не насторожить и важно не оставить о себе воспоминаний. Была — и нет. А может и не была. Красавицу, Жека, запомнят все, уродину или полное чмо, забитое, зашуганное, в старушечьей кофте не то, что хорошо запомнят, но могут и просто на работу не взять. А обычная линялая кошка с небольшой авоськой комплексов — это ничего. И кто о ней вспомнит вскорости? Никто.