Мария Барышева - Мясник

Еще рано и во всем теле неприятная утренняя ломота. Можно сказать, за ресницы еще цепляются сны, а тело еще слишком живо хранит воспоминания о теплом одеяле и мягкой постели. Я люблю поспать и поэтому считаю, что работать в такую рань — просто варварство, но деловому миру наплевать на то, кто что любит, — законы времени в нем жесткие — кто спит — остается ни с чем, проспишь лишний час — потеряешь год наработок и так далее.

Не выдержав, я зеваю и все-таки откладываю макет в сторону, и из-за соседнего стола таким же по звучности, но гораздо более тоскливым зевком отвечает мне помощница главного бухгалтера. Прямо напротив моего стола — окно, и через приоткрытые жалюзи видно, как идет снег — большие пушистые хлопья. Моя прабабушка, когда еще была жива, говорила о таком снеге, что это падают перья с крыльев ангелов. В раннем детстве я в это верила, но теперь-то конечно, как и положено взрослому человеку, знаю, что ангелов не бывает. Вот демонов — сколько угодно. Но снежинки и вправду похожи на перья, которые падают к нам из другого мира. Они отчего-то завораживают, и снегопадом увлечена не только я — многие такие же рабочие лошадки задумчиво смотрят в слегка запотевшее окно, забыв, что в любую минуту может открыться дверь в кабинет зама генерального директора, который такое романтическое созерцание, мягко говоря, не поймет. В полном безветрии ссыпаются к нам из того мира холодные перья — видать, господь бог устроил ангелам хорошую взбучку.

— Красота-то какая! — вздыхает одна из молоденьких художниц. — Вот нет чтобы на Новый год такая погода была! Ох, сказка! Нет, работать сегодня преступление!

Она смотрит на результат своего преступления, и на ее лице появляется отвращение. Потом извлекает из сумочки пудреницу и помаду и начинает сердито красить губы. Тотчас же распахивается дверь зама — я подозреваю, что у него там скрытый глазок или камера для наблюдения. Зам, высокий и толстый, в марксовской бороде, неторопливо пересекает наш загон — большое прямоугольное помещение, забитое людьми, столами и компьютерами. В правой руке он держит пачку бумаг и кокетливо ими обмахивается.

— А-а, трудимся, Скворцова? — говорит он скучнейшим голосом, глядя художнице в затылок, и она слегка ссутуливается — взгляд у зама тяжелый, почти осязаемый. Ничего не ответив, она продолжает работать — и правильно делает. Возражать заму, оправдываться — вообще отвечать что угодно на его замечание равносильно смерти — у него либо начинается абсолютно женская истерика, либо он уйдет в зловещем молчании, а это еще хуже — жди какой-нибудь пакости, а потом тактично-сочувствующего заявления шефа, что рекламное агентство «Сарган» уж как-нибудь постарается в дальнейшем обойтись без твоих услуг.

— Настен, ты телефониста вызвала?

«Настен» или «Настя» — это я. В данный момент я. Правда, на самом деле меня зовут Вита, но замгендиру и вообще кому-либо в «Саргане» знать об этом совершенно не обязательно. Я реагирую на «Настену» и киваю, поправив очки и машинально кося из-под них на макет. Тут же одергиваю себя — нельзя так делать — человек с плохим зрением, каковым я сейчас являюсь, так бы не сделал. Хоть очки и не настоящие — простое стекло, но раздражают они меня до невозможности, как и обручальное кольцо — пальцы все время так и тянутся покрутить его, снять, выкинуть вон.

— Ладно. Черт знает что такое — второй раз за два месяца телефоны портятся! Разболтались совсем там у себя — тоже, небось, только и делают, что марафет наводят!

Молоденькую художницу внезапно одолевает кашель, а прочие искоса поглядывают на зама с многовековой ненавистью подчиненного к начальнику. Я же смотрю на него внимательно и с определенной долей угодливости, ожидая новых вопросов или просьб. Моя угодливость тщательно вымерена — она должна быть естественна, но при этом не вызывать отвращения или настороженности у коллег. Все хорошо в меру, и нет ничего сложнее, чем эту меру просчитать — и в настоящей-то жизни сложно, а уж попробуй-ка это просчитать в жизни искусственной! Потому-то, в очередной раз заканчивая работу, я и горжусь собой, потому что ошибок не совершила.

— Они сказали, когда придут?!

— Да вот-вот должны подойти, сейчас… — бормочу я и теперь кошусь на зама слегка пугливо, как и положено такому маленькому и забитому существу, как я. Когда начальники смотрят сурово, такие существа неизменно принимают виноватый вид и, возможно даже всерьез считают себя виноватыми. А мне сейчас выглядеть виноватой и вовсе ничего не стоит — это я сломала телефоны, и как бы растрепалась марксовская борода, узнай она об этом.

— А прэсса? — осведомляется зам с турецким акцентом.

— Почты еще не было.

Замгендир смотрит на меня снисходительно-насмешливо, с легким оттенком презрительной жалости. Его легко понять. Что он видит перед собой? Малохольную пресную забитую девчонку не старше двадцати, пепельные волосы стянуты на затылке в узел, одежда хорошая и дорогая, но сидит отвратительно. Девчонка работает отлично, но девчонка работает подолгу, и всегда готова остаться дополнительно, если попросят — значит, домой она не рвется, значит муж у нее придурок. Зам это видит и все это видят, и все так и относятся — насмешливо-снисходительно, снисходительно-равнодушно, равнодушно-сочувственно, сочувственно-отечески, отечески-доверительно. Именно то, что мне нужно. Но сегодня марксовская борода смотрит на меня в последний раз — это последний день моей работы здесь, и дальше «Сарган» уже поплывет без меня — до тех пор, пока наш заказчик не поймает его на купленную у нас наживку.

— Ага, так-так… — бормочет зам в пространство и скрывается в своем кабинете, предусмотрительно оставив дверь полуоткрытой, и я, копаясь в макетах и поглядывая на часы, рассеянно слушаю, как он шелестит бумагами, приглушенно что-то рассказывает самому себе об «идиотах, которые вечно не дают толком работать» и грохочет трубкой мертвого телефона. Я слушаю, слушаю и уже начинаю слегка нервничать, и когда кто-то легко трогает меня за плечо, то резко вздрагиваю, и мои пальцы, свободно лежащие поверх клавиш, вжимаются в клавиатуру, и по экрану монитора ползет удивленно-испуганное «должжжжжжжжжж».

— Ох, напугала, да? — спрашивает с легкой усмешкой одна из сотрудниц, стоящая рядом с моим столом. — Ну прости. Ты случайно не видела…

Но тут выходящая в коридор дверь открывается, впуская в наш сонный загон некое весьма привлекательное существо мужского пола, и сотрудница забывает обо мне, да и весь «Сарган», чей коллектив состоит преимущественно из женщин, встряхивает плавниками и настораживается. На голове и плечах вошедшего тает снег, глаза смотрят весело и внимательно, и он добродушно улыбается всем нам молодой беззаботной улыбкой и стряхивает с себя съеживающиеся снежные перья на недавно выскобленный уборщицей паркет.