Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

Надя хотела возразить, но удержалась. Таких вот старушек и в Ярославской администрации тоже был полный прицеп. Они как будто жили вечно, еще со времен, когда стояли думские палаты, а может, и вовсе первобытные шалаши. Неистребимый типаж.

Поехала.

К слову, Моренко ничего не имел против репетиции в театре драмы. Он был молчалив, как и утром, курил, глядя в окно автомобиля, пока ехали по узким улочкам, огибая небольшую пробку.

Надя между делом размышляла о возвращении к прошлому. Она с рождения в Ярославле, ей, наверное, сложно понять, что чувствует человек, который родился в одном месте, потом переехал и вот через пятьдесят лет – целая вечность, если разобраться, – вернулся обратно. В голове у такого человека отпечаток прошлого, слепок воспоминаний, с которыми рос. Они там закостенели за полвека, превратились во что-то монолитное. И тут настало время пройтись по знакомым улочкам, остановиться у знакомого дома, на берегу реки или еще где-нибудь – и что? Что происходит с монолитом внутри головы? Какие эмоции возникают? Разрушаются, наверняка. Вот старый дом, окна второго этажа, за которыми проходило твое детство. Свет горит, но незнакомый, другой, чужой, и занавески другие, и лицо какое-нибудь мелькнет, тоже чужое. Рамы – и те другие, пластиковые, без форточки, дверь подъезда уже не деревянная, а металлическая, с домофоном и квадратиками разных объявлений. Скамеек нет, на которых сидели старушки. Ничего нет.

Разрушаются.

– Я в этом театре выступал, – сказал вдруг Моренко. – Звук ни к черту, как в бетонной коробке. Думал, у меня уши отвалятся. А эти старики партийные сидели, им ничего, понравилось. Ну, когда слуха нет, все едино.

– Магия музыки. – Надя выехала на еще одну узкую улицу, называемую отчего-то проспектом. – Иногда для людей не имеет значения, как звучит, если трогает что-то в душе.

– Это Аллегрова трогает что-то в душе, а моя музыка… неважно.

Погода к вечеру испортилась, с того берега Волги притянуло тучи, и, хотя было по-прежнему жарко, чувствовалось, что жара эта хрупкая и скоро отступит под напором дождя и прохладного ветра.

У театра их ждали. Два-три журналиста (по лицам и повадкам сразу было понятно, что журналисты), кто-то из администрации, обычные жители. Моренко обступили, трясли руку, протягивали диски и журналы для подписи. Моренко же привычно подписывал – размашисто и слегка небрежно, – потом, тоже привычно, вырвался из круга обступивших, быстро поднялся по лестнице и исчез за тяжелыми дверями. Надя замешкалась, у нее не было опыта побега от поклонников, и, когда юркнула в театр тоже, обнаружила, что в фойе Моренко уже нет. У окошек кассы толпились старушки. Они кивнули на темный коридор, уходящий куда-то за лестницу. В коридоре оказалось множество служебных помещений, и за одной дверью – открытой – сидел на кожаном диване Моренко.

Небольшая комнатка с зеркалом, двумя манекенами в париках, окрашенная желтым светом лампочки на шнурке.

– Ноги помнят, – усмехнулся Моренко. – Я в этой комнатке готовился к выступлению. Первому и единственному. Закурил от нервов, а пришел папа и дал мне оплеуху.

– То выступление изменило вашу жизнь? – Надя остановилась в двери.

– Нет. Фактически нет, я и до выступления уже знал, что моя музыка покорит миллионы сердец. Но… это был мостик в большой мир. Без этого никак. Люди из партии, чиновники, все те, кто держал нити власти. Я им должен был понравиться, чтобы дали разрешение и, главное, денег. Сопроводительное письмо, хлопоты… много чего. Цинизм, панибратство, продвижение – это все оттуда. Какой бы большой талант ни был, если вы не дружите с нужными людьми, так и будете играть для русалок на берегу Волги.

Моренко улыбнулся как будто самому себе, задумчиво блуждая взглядом по комнатке.

– Больше вас не держу. Давайте завтра созвонимся, хорошо? Если что, я и по городу сам погулять могу. Наверное.

– Конечно, как скажете.

Она вернулась в холл театра и там купила кофе и бутерброд с красной рыбой. Сначала хотела быстро перекусить и вернуться в администрацию, чтобы разобрать хлам в кабинете, но тут зародилось любопытство: как же не воспользоваться случаем и не поглазеть на гениального музыканта за репетицией? Ну и что с того, что не слышала о его величии раньше? Мадонна, например, тоже обошла Надю стороной, если выражаться метафорически, и ни одной ее песни Надя сходу вспомнить не смогла бы, но, окажись Мадонна сейчас здесь, в театре драмы города Бореево, разве бы Надя не захотела остаться?

Моренко, конечно, величина иная, но все же.

Со стаканчиком кофе она отправилась по лестнице, прошмыгнула в щель приоткрытой двери и оказалась в зале, где все было типично и узнаваемо. Театры драмы провинциальных городов были такими же одинаковыми, как и администрации. Ряды кресел, портеры, ложи, сцена, люстры и лампы, под ногами зеленые ковры – и захватывающее дух ощущение грандиозности, значимости, простора.

В рядах высились редкие головы, в основном седые. Кто-то покашливал и шептался. Надя присела с краю, у прохода, пару минут цедила горячий кофе, боясь, что звуки разнесутся по залу и выдадут ее дилетантство с потрохами. Кто же пьет кофе в театре? Только шампанское!

Внезапно на сцене появился Моренко. Он изменился: плечи расправлены, подбородок вскинут, шагает широко, решительно. Нет больше скованности и напускного безразличия. В руке держал гитару, за гриф, и размахивал ею так, будто собирался приложить об пол.

Стремительно прогрохотал ботинками к стулу, упал на него, поправил микрофон и сказал громко, уверенно:

– Романс!

Тут же начал играть. И как заиграл! Надя забыла про кофе, шепчущихся седовласых в зале, да и про зал забыла тут же. Сидела с приоткрытым ртом.

Пальцы Моренко бегали по струнам, извлекая звуки, которых, наверное, никогда раньше не существовало. Звуки выстраивались в текучую мелодию, заполнявшую пространство. Мгновение – и в зале не осталось воздуха, только романс, чудесный медленный романс, перекинувший мостик из далекого прошлого в настоящее.

– Рок-баллада! – объявил Моренко, не останавливаясь.

Тут же порвался ритм, сменилась динамика, и сердце Нади застучало в висках в такт, по затылку прошла дрожь.

И потом: дворовая!

Эх, яблочко, куда ты катис-ся!

И потом: медляк!

И потом: классика! Раз, второй, третий…

…она вышла из зала на негнущихся ногах, прошла в туалет и вылила остывший кофе в раковину.

Моренко продолжал репетицию, но уже не так интенсивно. Он не выдохся, а, кажется, прошел пик задора и вернулся к своему меланхоличному настроению. Надя ушла, воспользовавшись паузой.

В пустом холле была слышна далекая мелодия, но слабо, не