Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

– Не понимаю тебя, подруга Паучиха. Как ты можешь говорить, что платье – пустяк? Погляди на неё! Эта нить начинается в моих шелкопрядах, а закончится в пасти мантикоры, которая будет подходить к каждому окну в Сотканном городе и петь, пока не охрипнет. Её голос зазвучит как дуэт флейты и трубы, и у одного особенного окна она споёт самую печальную из всех когда-либо спетых песен: о неудачах, тоске и несчастной любви; о поисках, которые идут прахом. Песня будет такая ужасная, что весь город разрыдается. Разве это пустяк? Слёзы будут капать в каждый цветочный горшок, в каждую грязную раковину! Но особенное окно распахнётся, и женщина в багровом платье выглянет наружу. Её улыбка будет такой широкой, что от одного взгляда разобьётся чьё-то сердце. Её волосы будут ниспадать на плечи и грудь, как бусы, и, когда она назовёт чудовище по имени, из её рта прольётся жемчужный дождь. Мантикора сломает три ступеньки, взбираясь наверх, и нежно куснёт женщину за плечо, повалив её на пол, будто разыгравшийся котёнок. Эта пара состарится вместе: морда одной и волосы другой станут одинаково седыми. Когда женщина – та самая женщина, чьё платье ты назвала пустяком! – умрёт, а смерти ей не миновать, мантикора споёт над её бездыханным телом с такой скорбью, что город содрогнётся и застонет, вспомнит, как плакал в первый раз. Семь самоубийц бросятся с башен в невыразимой муке, едва львица допоёт погребальную песнь. От горя мантикора вытащит все платья своей госпожи из гардероба и одно за другим порвёт их на клочки, чтобы сожрать, потому что на них останется её запах, сохранится её вкус, а бедное чудище захочет сберечь в себе всё, что напоминает об этой женщине, чьё платье было пустяком…

По лицу женщины на помосте бежали слёзы. Её рот приоткрылся, но говорить она не могла, а дышала прерывисто и хрипло. Слёзы оставляли пятнышки соли на платье и бусах. И всё равно женщина улыбалась, прижимая к губам пальцы, обмотанные бусами.

Сказка о Пустоши

(продолжение)

Женщина в чёрном и леопард лежали, свернувшись вместе, на потрескавшейся земле и слушали. Пятнистый кот помахивал хвостом из стороны в сторону.

– Там, откуда мы пришли – а называется это место Урим, – запрещены иные наряды, кроме чёрных одеяний и вуалей, которые ты видишь на моей госпоже. Мы оба не можем вообразить себе такое платье.

– Я тоже не могла, – сказала Ожог, её дым спокойно перетекал от затылка к самому кончику хвоста и обратно. – Джинны иной раз носят чужеземные штуки, если они короли, королевы или члены Кайгала, но мы можем превратить наше пламя в любую одежду, какую пожелаем. Как правило, она затмевает даже самую роскошную ткань. Но я не вижу, где завершится полотно моего тела, а это был бы полезный трюк.

– В Уриме мы узнаём друг друга лишь по глазам. Там даже занавески на каждом окне чёрные.

– Мне бы это показалось унылым и мрачным, – сказала джинния.

– Как и нам… но ведь Урим – Траурный город, и мы не можем противиться его сути.

Джинния поначалу не ответила, только глазами сверкнула. Потом взялась чёрными руками за прутья клетки.

– Но вы не мёртвые, и вы сбежали из края чёрных занавесок.

Кот улыбнулся, как могут улыбаться лишь коты.

– Все сказки о мертвецах одинаковые. Нам интересна твоя – ты живёшь и горишь.

Ожог покачала головой.

– Ты очень странный, Рвач. А твоя госпожа ещё страннее.

– Сказал дух огня, заключённый в железную клетку, которую может в любой момент расплавить, – легко парировал леопард.

– Как-то так, – ответила джинния с лёгким смешком.

Сказка Портнихи

(продолжение)

Не понимаю, почему она позволила мне остаться. Я всего лишь паучиха, но она уговорила меня сидеть рядом с ней и рассказать о стекле, отравителе и бедных сиренах. Ксиде не прекращала ткать ни на миг, но смеялась в нужных местах, её дыхание замирало там, где следовало, и это значит, что она слушала меня, паучьи страдания её на самом деле заботили.

Она назвала меня Манжетой – хотела, чтобы я познала ценность платьев. И я познала… Я слушала её истории о каждом наряде: о зелёном чулке для однонога, который порвётся на изумрудные лохмотья о шипы солеягодника на Антиподовых островах; о чёрном сюртуке для аджанабского гробовщика, которому предстояло жениться за день до смерти и лечь в могилу в том же наряде, в каком он сочетался браком; о невесомом белом платье, сотканном почти целиком из моего собственного шёлка, шёлка скромной паучихи, для жены Герцога, которой предстояло обратить его в пепел в тот день, когда её дочь появится на свет; о крыльях из конского волоса и розовых лепестков для сына изготовителя масок, который хотел узнать, как Аджанаб выглядит с высоты… Он будет прятать их от отца под полом и зелёным ковром так долго, что они превратятся в пыль и коричневую труху. Я слушала её истории так же внимательно, как изучала выкройки, и в компании Звезды узнала всё, что полагается знать и делать правильной паучихе.

В церкви, которая не была церковью, жили мыши. На самом деле в этом нет ничего удивительного: все церкви поражены такой заразой. Место, где ткала Ксиде и стояли ящички с шелкопрядами, сияло, но остальное пространство было ужасно пыльным и запущенным. Пыль покрывала, делала серым, пасмурным и тусклым абсолютно всё. В конце концов, мало кто из небесных жителей обратил бы внимание на пол. Только я замечала, поскольку ходила по нему. А по углам, где жили мыши, слой пыли был таким плотным и толстым, что я могла бы, проявив невнимательность, утонуть в ней, как в мягком пепле, и исчезнуть навсегда. Мыши намного больше, и пыльный туман был для них всё равно что воздух; весь их мир был окрашен в разные оттенки пыли, и сами они превратились в подобие её бродячих сгустков.

Время от времени я с ними разговаривала, так как они были в восторге от Ткачихи-Звезды, её шелкопрядов, паука и не смели приближаться… но желали её коснуться. Как сильно они этого желали!

Один мыш был очень крупным; он стал сильным, пробираясь сквозь пыль. Поздним летним вечером он сказал мне, поглаживая усы серыми лапами:

– Она такая яркая!

– Да, она такая. Но ты подумай, какой она была вначале! Сколько в ней было света!

Мыш нахмурился.

– Она ярче, чем всё, что мы знаем, – сказал он.

– Она не ярче, чем ты или я. Её свет вытек, нить за нитью.

– Она яркая внутри! – раздражённо клацнул челюстями мыш. – Мы тут в пыли посовещались и решили, что нам следует её съесть.

На мгновение я потеряла дар речи, моё горло сдавило от ужаса.

– Вот что случается, когда живёшь в пыли! Вы не сможете её съесть!

– Если набросимся все сразу, сможем.

– Я не позволю.

Мыш ухмыльнулся.

– В тебе хватит яда на пятерых, возможно на шестерых, из нас – если сильно разозлишься. Но остальные не оставят от неё ни кусочка! Такая яркая и сладкая! Какими яркими станем мы!

– Пожалуйста, не делайте этого! Что с нами будет без неё?

– Что будет с вами, нам неинтересно. Мы же станем яркими, какими до нас мыши не бывали!

Сказка о Мышином Королевстве

В самом начале повсюду была пыль. И в конце тоже будет пыль. И между началом и концом – пыль, пыль, пыль!

Церковные мыши знают, что всё вокруг состоит из пыли. Мы слыхали, что в невозможных землях по ту сторону Церковных дверей есть существа, которые верят, будто всё вокруг сделано из огня, воды, эфира или мельчайших искр, которые никто не может увидеть. Мы в такую дребедень ни за что не поверим.

Хотя кое-кому из нас доводилось слышать – ох, и зачем кому-то понадобилось выдумывать подобное? – что за этими стенами есть огненный шар, именуемый «солнце», и не существует вещи, которая была бы ярче него.

Если эта штука настоящая, мы и её съедим.