Страшные истории для бессонной ночи - Лилия Белая

Анна резко убрала от лица руки и закричала в сторону Катарины:

— Нет! Мой мальчик жив!

— Анна, ты не сможешь почувствовать его тепло, но он здесь. Ты же слышишь его.

— Когда он рядом, я чувствую его тепло, могу его обнять…

— Анна, это был не Александр. Ты обнимала и уводила с собой в озеро других детей. Живых детей… которых больше нет. Анна, ты… — Катарина поняла, что у нее не хватает смелости сказать это, — ты не там ищешь. Поверь мне, твой сын рядом с тобой. Я вижу его так же, как и тебя.

Голос Анны стал мягким, полным боли и надежды:

— Ты видишь моего мальчика? Как он выглядит?

Катарина посмотрела на Александра:

— Он очень красивый. У него вьющиеся волосы и курносый нос, оттопыренные уши и родинка на правой щеке.

Анна села на траву, сложив руки на груди.

— Мой мальчик… — заплакала она. — Как бы я хотела тебя увидеть, милый! Я бы все отдала за глаза, что могут видеть тебя.

Она вдруг перестала плакать, повернулась к Катарине и закричала:

— Отдай мне свои глаза! Прошу тебя! Позволь мне еще хоть раз увидеть своего мальчика!

— Мама! — горько заплакал Александр, обнимая ее.

Катарину не удивила просьба Анны, она будто была к ней где-то в глубине души готова, но голос ее дрогнул, когда она спросила:

— Если я отдам тебе свои глаза, ты перестанешь забирать детей?

— Мне не нужны никакие дети! Никто! Кроме моего сына. Я уйду, как только найду своего мальчика.

— Так забери же мои глаза — и будьте свободны. Пусть ни один ребенок в этом озере больше не утонет! — выпалила девушка, чувствуя, как темнеет в глазах и тело становится слишком тяжелым.

— Госпожа Катарина, — позвала старая Лиза. — Нам пора домой, скоро обед.

Катарина не видела старуху, но знала, что та стоит рядом. Ее приставили нянькой в то же утро, когда нашли на берегу тела Анны и Александра и совершенно слепую Катарину.

— Сейчас, Лиза, позволь мне еще немного насладиться этими прекрасными цветами.

— Но вы же их не видите. Зачем ходить каждый день к озеру? — в голосе Лизы появилось раздражение.

Катарина завороженно улыбнулась:

— Они поют чудесную песню. Они помнят души всех деток, что утонули в озере, и молятся о них. Неужели не слышите?

Старая Лиза горько вздохнула:

— Бедное безумное дитя.

Рона Цоллерн. Ааскафер

Мой спутник прислонился щекой к стволу раскидистого дуба, под которым оба мы пережидали дождь, и долго глядел на замок, выраставший из вершины холма. Городок у подножия этой твердыни был скрыт туманом, и только башни с узкими бойницами высились над молочно-белой округой, словно поднимались из облаков.

Человека, с которым вот уже несколько дней я делил все невзгоды путешествия, совершаемого по осенним дорогам под пронизывающим ветром, звали Ааскафер. Я знал его едва-едва, но много слышал об этом искуснейшем певце, принять которого почел бы за честь любой сеньор. То был сочинитель самых великолепных сирвент[25], знаток темного стиля, не раз получавший награды на состязаниях певцов. Многие дамы рады были бы иметь такого вассала, только он ни от одной не просил поцелуя, и никто не слыхал, чтобы канцона[26] или альба[27] слетали с этих уст, чаще сомкнутых, чем изрекающих любезности, что так необычно для странствующего трубадура. За несколько дней нашего знакомства я так привык к его молчанию, что даже вздрогнул, услышав звук его сильного голоса, необычайно приятного своим низким тембром.

— Взгляните туда, — произнес он, простирая руку к замку. На ладонь его и на рукав дорожного платья из грубого сукна падали крупные капли. — Вы знаете историю сего знаменитого замка?

Я отвечал, что об этих краях мне известно мало, и попросил рассказать ее.

— Вот такой же туман покрывал землю вокруг этого холма, когда много лет назад барон Асбар фон Баренхафт прощался здесь со своей возлюбленной госпожой Алейсейн. Тяжело им было думать о расставании, ведь барон отправлялся в Крестовый поход и вверял судьбу свою в руки Господа на этом опасном и трудном пути. В тот день в последний раз перед долгой разлукой он мог поцеловать белые нежные пальцы госпожи Алейсейн и насладиться красотой любимых глаз. Перед ним в глубокой скорби стояло создание, прекраснее которого не было на свете. Гордость боролась в ней с любовью, и в темно-зеленых глазах ее дрожали слезы, но упасть на щеки, что нежностью своей могли сравниться с тончайшим китайским шелком, а румянцем — с самой свежей зарей, госпожа Алейсейн им не позволила. Долго стояли они рука в руке, и не было слов, которые сгладили бы горечь влюбленных в эту минуту. Они молчали, сумерки сгущались над замком.

Ааскафер прервался, отошел к своему коню. Мне показалось, что глубокая печаль сдавила ему горло и он не может продолжать рассказ. Но немного погодя он сказал:

— Дождь кончился, мы можем развести огонь, если найдем немного сухого хвороста. Темнеет.

Так мы и сделали. Когда скромная трапеза наша была готова и мы, вознеся молитву, приступили к ней, я ожидал продолжения рассказа.

Мой спутник, потеплее укрывшись плащом, продолжал:

— Наконец последний долгий взгляд завершил этот тягостный для обоих час. Рыцарь вышел во двор, где ему подвели коня, а его дама стояла у окна, провожая глазами своего паладина, и сердце ее разрывалось от тревоги и печали. В тихой грусти провела госпожа Алейсейн остаток вечера…

Последние слова были произнесены рассказчиком почти шепотом. Затем он совсем смолк и прислушался. Позади меня в темноте хрустнула ветка, раздался легкий шорох, и несколько крупных капель, собравшихся на листьях после недавнего дождя, упали на землю.

— Кто здесь? — громко спросил Ааскафер, поднимая горящую головню, и шагнул к зарослям, откуда раздавались эти звуки.

Ему навстречу двинулась человеческая фигура. Незнакомец был, видимо, как и я, семинаристом.

— Здравствуйте, добрые христиане, — приветствовал он нас. — Позвольте мне обогреться немного у вашего костра. Я нищий студент и никому не могу причинить вреда. В котомке моей осталось немного хлеба и сыра, которыми я охотно угощу вас.

— Не ты, а мы должны поделиться с тобой, ибо наши припасы побогаче, — ответил я семинаристу, к которому почувствовал симпатию и сострадание, так как он промок, к тому же шел пешком, и поддержкой ему в борьбе с усталостью служил лишь посох.

Спутник мой не стал возражать, чтобы я пригласил незнакомца к огню погреться, послушать историю и отужинать с нами, и по моей просьбе продолжил прерванный рассказ: