Мария Барышева - Дарители

— Переспала с ним, чтобы потом попытаться удрать, и мне понравилось? — холодно спросила Вита, вставая. — Нет, мне, знаешь, как-то было не до этого. А если б что-то и было, то это не твоего ума дело, ясно?! Вставай, нам нужно хотя бы побыстрей до Волжска добраться, а лучше до Казани.

— Вит, прости, я совсем не то…

— Наташ, пошли, времени у нас совсем нет! Пошли, я не обидчивая, роскошь сейчас обижаться!

Спустя двадцать минут они, промокшие и усталые, уютно устроившись на заднем сиденье попутки, тихо переговаривались. Поглядывая в сторону шофера, поглощенного мокрой дорогой и песней Гарика Сукачева, в такт которой он постукивал пальцами по рулю, девушки хмуро перебирали горстку колец, серег и цепочек. Они сняли с себя все украшения, только Вита оставила на мизинце кольцо с божьей коровкой.

— Не густо, — наконец сказала Вита, — но на то, что я думаю, хватит. Хорошо все же, что мы, бабы, так любим навешивать на себя всякие недешевые побрякушки.

— Куда же мы поедем? — спросила Наташа, бережно придерживая картину. Вита неопределенно пожала плечами.

— Нам сейчас нужны деньги. Вот за ними и поедем. Я знаю только одно место, где могу их достать, ехать туда неблизко, но должно хватить. И есть у меня одна замечательная мысль.

— Они найдут нас, — Наташа отпустила картину и принялась дрожащими пальцами заплетать мокрые волосы в косу. — Господи, Витка, они ведь все равно нас найдут!

— Вот и славно, — негромко ответила Вита, напряженно о чем-то думая. — Пусть находят. Их будет ждать большой сюрприз. Они меня здорово провели кое в чем, так пусть попробуют на вкус собственную наживку. Как ты себя… ощущаешь?

— Странно. Я не могу объяснить, просто… — она мотнула головой.

— Зря ты это сделала, — тихо сказала Вита, не глядя на нее. — Конечно… я очень тебе благодарна, но все же зря. Ты потом расскажешь мне, что ты… видела.

— Хорошо. А ты что-нибудь помнишь?

— Только боль, — на лице Виты на мгновение появился ужас. — Теперь я знаю, что чувствовал… — она не договорила и отвернулась. Наташа шмыгнула носом и свирепо сказала:

— Но этот… каков ублюдок, а! На тебе поэкспериментировал! И письма проверил, и меня в работе, сука! Как он смог заставить тебя прочесть?!

— О чем ты? — недоуменно спросила Вита. — Меня никто не заставлял, я прочла письмо случайно и открыла по дурости — он мне даже за это дал по физиономии, разозлился как черт! Нет, Схимник здесь не при чем. Что ж, по крайней мере, я теперь знаю больше, чем раньше. И я знаю, насколько сильно ненавидит тот, кто эти письма написал.

— Ненавидит? Кого?

— Нас. Он ненавидит всех нас.

— Но за что? — Наташа вытащила сигарету и начала нервно мять ее в пальцах, вспоминая то, что видела. Вита провела ладонью по шее и поморщилась.

— За наши тела, я полагаю.

Несколько минут они молчали, рассеянно слушая музыку, потом Наташа осторожно спросила:

— Он выживет, как ты думаешь?

— Еще как! — Вита усмехнулась. — Насколько я успела заметить, он всегда выживает, всегда выкручивается. Боюсь, что кто-то из нас с ним еще встретится.

— Ты восхищаешься им? — изумленно произнесла Наташа, скорее утверждая, чем задавая вопрос, и Вита насмешливо фыркнула.

— Я восхищаюсь совершенством. Схимник — редкостная сволочь, однако, как ни нелепо это звучит, в чем-то мы с ним родственны.

— Каким же это образом?

Вита отвернулась, глядя на летящий за окном мокрый лес, потом рассеянно ответила, думая уже о другом.

— На семантическом уровне.

Часть 2

ОХОТА НА ЛИС

Измученный голодом не ведает жалости

I

Едва дверь за мрачным широкоплечим парнем закрылась, лежавший на кровати человек открыл глаза и посмотрел на чистенький белый потолок, бормоча про себя: «Один, и два, и три, и четыре…». У него не было часов, и ему таким образом приходилось отсчитывать время до следующей проверки, оставляя десять-пятнадцать минут в запасе. Его никто не навещал, кроме охранников или, вернее сказать, надзирателей, медсестры и толстенького врача, и Новиков давным-давно выучил расписание этих визитов. Время между визитами целиком принадлежало ему, и он использовал его старательно, с толком и без остатка, как используют в пустыне драгоценную воду. Отсчет он вел автоматически и уже привык делать это так, что он не мешал течению мыслей, как не мешала этому и негромко игравшая для терапии спокойная музыка. Иногда он жадно смотрел в окно, стараясь становиться так, чтобы его не было видно с улицы, ловил каждое дуновение ветра, а если с ветром в палату залетали сухой листок, птичье перышко, пушистый зонтик одуванчика, он с тщательностью скупца собирал их и прятал под матрас, где никто не мог бы их найти, а потом смотрел на них — это пока было все, что он мог получить от жизни там, снаружи. Однажды медсестра забыла закрыть форточку, не придав значения легкому дождику за окном, а потом хлынул косой весенний ливень. Для Славы это был праздник. Он добрался до окна и долго стоял возле него, закинув голову, блаженно улыбаясь и вдыхая пахнущий озоном воздух, а крупные, свежие капли шлепали его по лицу и стекали на грудь и за шиворот. В тот день он чуть не попался, юркнул в постель в самый последний момент, но, к счастью, вошедший охранник не заметил его мокрых волос. Позже он смущенным шепотом рассказал обо всем врачу — единственному кроме Схимника человеку, бывшему в курсе истинного положения дела. Свиридов, выслушав его, отчего-то смутился сам, обозвал себя нехорошим латинским словом и ушел, а на следующее утро медсестра принесла в палату вазочку с несколькими тополиными ветками, листья на которых были еще мокрыми от дождя, шедшего всю ночь. Листья пахли грозой и рассветом, они были гладкими, блестящими и яркими, и казалось, что в палату принесли самый настоящий кусок того, заоконного. В тот день он долго смотрел на них, вспоминая другие тополиные листья, шелестящие под соленым ветром, и запах водорослей и мокрой гальки, и тонкий аромат розовых пушков альбиции, и тяжелый — полыни, и дикую гвоздику, и горячую степь, изрытую норками сонных длиннолапых тарантулов, и шторма, и теплую огромную луну, и августовскую морскую воду, в которой от малейшего движения рождается сонм голубых искр, и особую густую тишину, и льнущие к вершинам деревьев звезды, и нежные руки, и родные карие глаза. В тот день он был особенно счастлив, и в тот день ему было особенно больно.

Если он не смотрел в окно, то ходил — осторожно, чтобы не услышали охранники. Вначале ходить было трудно, ноги не слушались, казалось, что из них вынули все кости, и много раз он падал, но всякий раз ему везло — музыка заглушала звук падения. Свиридов во время своих визитов помогал ему, говорил, что и как ему нужно делать, успокаивал, а если Слава спрашивал его о чем-то, отвечал длинными запутанными фразами, распухшими от терминов. Первое время он приходил в отчаянье от собственного бессилия, ему казалось, что все это уже безнадежно, и он проводил долгие часы, разглядывая потолок. Потом он заставил себя сползти с кровати и сделать несколько шагов. На третьем он снова упал, разбил себе губу и чуть не выбил зуб. Боль разозлила его, он подполз к кровати, встал, цепляясь за нее, и снова пошел. С тех пор он ходил каждый день. Постепенно к нему вернулась способность свободно передвигаться, он мог ходить достаточно быстро, но походка стала другой — он приволакивал ноги, а на правую ощутимо прихрамывал.