Стивен Кинг - ОНО

— Будьте любезны, стюардесса? — нервно названивал кто-то.

— Ну если вы убеждены, что вам ничего не надо…

— Я задумался о запруде, которую мы с друзьями строили, — продолжал Бен Хэнском. — С моими, наверное, единственными друзьями. Точнее, это они строили плотину, а я… — он прервал самого себя, глаза неожиданно зажглись, и Бен рассмеялся — открытым, беззаботным смехом мальчишки, совершенно не подходящим к ситуации в самолете. — …загляделся на них. Вот и все, что я сделал. В конце концов они чертовски напортачили с этой запрудой. Это я помню.

— Стюардесса?

— Извините, сэр, я должна идти.

— Да-да, конечно.

Она заторопилась, довольная, что избавилась от этого пустого, но приковывающего к себе взгляда.

Бен Хэнском посмотрел в иллюминатор. Вспышки молний возникали из огромного грозового облака милях в двадцати по борту. Облака благодаря вспышкам казались громадным мозгом с подсветкой, набитым дурными мыслями.

Бен порылся в кармане куртки. Серебряные монеты исчезли. Перекочевали в карман Рикки Ли. Внезапно ему захотелось, чтобы остался — ну хоть один доллар. Он мог пригодиться. Правда, в любом аэропорту он сможет наменять монет, но, скорее всего, это будут те паршивые медяки, которые правительство держит за «деньги». Для вампиров, оборотней и им подобным, что проявляются в полнолуние, необходимо серебро, чистое серебро. Серебро нужно, чтобы остановить монстра. Монстра…

Бен прикрыл глаза. В ушах стоял звон. Самолет качало, трясло, а в ушах звенело. Что это — вызовы?

Нет… колокольчик.

Колокольчик, один-единственный, колокольчик из колокольчиков, самый главный, которого ждешь каждый год по окончании занятий в школе, в конце недели… Колокольчик, возвещающий о свободе, апофеоз школьных звонков.

Бен Хэнском сидел в первом классе самолета, висящего посреди стихии на высоте двадцати семи тысяч футов, сидел, повернувшись к иллюминатору, и чувствовал, как разрушается временной барьер. Началась какая-то ужасная и удивительная перистальтика. Ему пришло в голову: «Боже мой, я перевариваю собственное прошлое».

Блики молний играли на его лице. День закончился, хотя Бен и не подумал об этом. На смену 28 мая 1985 года пришло 29 — сквозь мрак и непогодь, разразившуюся этой ночью над западным Иллинойсом; фермеры, умаявшись на своих участках, спали мертвецким сном или смотрели быстрые как ртуть сновидения, и кто знал, что в это время копошилось в их подвалах, амбарах, сараях в «молнии высверках, грома раскатах»… Никто не знал. Налицо было одно: стихия вырвалась на свободу, и бешеные порывы ветра предвещали шторм.

А колокольчик продолжал звенеть на 27-тысячефутовой высоте, когда самолет вырвался из сплошной грозовой облачности в ясное небо, и полет его стал устойчивее; колокольчик звенел, и под звон его Бен заснул; и пока он спал, барьер между прошлым и настоящим исчез совершенно, и Бен кувыркался через прожитые годы подобно упавшему в бездну путешественнику во Времени Уэлса; он падал и падал в страну «морлоков», и машины гремели и бухали в туннелях ночи. …1981, 1977, 1969, и вот он здесь, в июне 1958; повсюду яркий свет летнего дня, а за спящими веками Бена Хэнскома зрачки сокращаются по указанию дремлющего мозга, чтобы не видеть тьмы, окутавшей западный Иллинойс, а впитывать яркий солнечный свет июньского дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет тому назад.

Колокольчик.

Звонок.

Школа.

Занятия.

Занятия…

2

…окончены! Звон колокольчика разнесся по этажам средней школы Дерри — большого кирпичного здания на Джексон-стрит, и звон этот вызвал у пятиклассников, среди которых был и Бен Хэнском, прилив необузданного веселья, а миссис Дуглас, обычно строгая и требовательная, на сей раз даже не делала попыток приструнить класс. Наверное, поняла, что сие неосуществимо.

— Дети! — выждала она паузу. — Минутку внимания напоследок.

Волна возбужденного щебета с примешавшимися ахами и охами вновь поднялась в классе. Миссис Дуглас держала в руке их зачетные карточки.

— Я уверена, что пройду! — весело поделилась Салли Мюллер с Бев Марш, сидевшей в соседнем ряду. Салли была яркой, миловидной и живой девочкой. Бев тоже была симпатичной, но оживленной в тот момент ее назвать было нельзя. Девочка сидела, угрюмо уставившись на свои дешевые босоножки. На щеке слабо желтел синяк.

— А мне плевать, пройду я или нет, — буркнула Бев себе под нос.

Салли фыркнула, показывая тем самым, что настоящая леди не станет так говорить. И повернулась к Грете Бови. Вероятно, подумал Бен, лишь возбуждение последнего звонка заставило Салли сделать ошибку, обратившись к Бев. Салли Мюллер и Грета Бови представляли отпрысков богатых семей с Уэст-Бродвея, в то время как Бев происходила из трущоб Лоуэр-Мейн-стрит. Улицы были всего в полутора милях друг от друга, но Бен прекрасно понимал, что расстояние между ними — как между Землей и Плутоном. Беглого взгляда на замызганный свитер Беверли, на ее юбку не по размеру, будто из посылки от «Армии Спасения»[20], и видавшие виды босоножки было достаточно, чтобы размеры пропасти между ней и Салли Мюллер стали очевидными. Салли и Грета, конечно, были всегда модно одеты и раз в месяц делали «укладку» или как это у них называется, но для Бена это ничего не меняло. Да завивайся они хоть каждый день — все равно останутся парой самодовольных соплюшек.

Беверли нравилась ему несомненно больше… она была много симпатичнее, но Бен никогда в жизни не рискнул бы сказать ей об этом. Все же иногда в середине зимы, когда с улицы проникал слабый сонно-желтый свет будто кот, дремлющий на диване, а миссис Дуглас монотонно вела урок математики (действия с дробями, приведение к общему знаменателю) или рассказывала о запасах олова в Парагвае, в дни, когда занятия, казалось, бывали нескончаемыми и мир вокруг застывал… Бен украдкой бросал взгляды на Беверли, и сердце его отчаянно замирало, а в груди росло что-то светлое. Он думал, что увлечен ею, а может быть, даже и влюблен… Потому что когда «Пингвины» пели по радио «Земного ангела» (дорогая, как я влюблен…), Бену всегда представлялась Беверли. Возможно, все это такая же чепуха, как использованная бумажная салфетка, но все же он не рискнул бы в этом признаться никому. Бен пребывал в убеждении, что толстякам разрешено любоваться симпатичными девушками лишь украдкой. Скажи он кому-нибудь о своем чувстве (правда, сказать было некому), этот кто-то хохотал бы до слез. А уж если бы он признался Беверли, она, наверное, высмеяла бы его (плохо) или даже скорчилась от отвращения (еще хуже).