Стивен Кинг - Игра Джеральда

«Нет, — решила Джесси. — Ни слова больше, я выберусь отсюда».

Она предприняла судорожную попытку вырваться из объятий сна, или из его воспроизведения, или из чего бы там ни было. Ее умственная попытка передалась всему телу, и цепи наручников зазвенели, когда Джесси неистово заметалась из стороны в сторону. Джесси почти сделала это; на какое-то мгновение она почти выбралась. И она могла сделать это, сделала бы это, если бы хорошенько не подумала в последний момент. Ее остановил невыносимый ужас перед тенью — некоей фигурой, которая может превратить то, что случилось на террасе в тот день, в прах. И увиденное во сне покажется просто незначительным по сравнению с этим… если она встретится с ним.

«Но, может быть, я не встречусь с ним. Хотя бы пока».

Но, возможно, потребность спрятаться во сне не была единственной причиной, было нечто еще. Какая-то часть Джесси хотела поставить все точки над «и», чего бы это ей ни стоило.

Она снова нырнула в подушки, глаза были закрыты, руки раскинуты, лицо бледное и напряженное.

— Особенно вы, девушки, — прошептала она в темноту. — Особенно все вы, девушки.

Джесси снова зарылась в подушки, и день солнечного затмения опять захватил ее.

18

То, что Джесси увидела сквозь стекло и самодельный фильтр, было настолько странным и пугающим, что сначала ее разум отказался воспринять это. Там, в полуденном небе, было такое огромное, величественно красивое круглое пятно, что Джесси стало по-настоящему страшно.

«Если я разговариваю во сне… то это потому, что я не видел мою возлюбленную почти всю неделю», — признавался Марвин Гайе.

Именно в этот момент Джесси почувствовала руку отца на соске левой груди. Рука мягко сжала грудь, потом снова вернулась к правой, как будто сравнивая их размер. Теперь отец дышал очень часто; он дышал ей в ухо, как паровой двигатель, и Джесси снова ощутила твердый предмет, давящий на нее снизу.

«Могу ли я доказать? — кричал Марвин Гайе, этот певец души. — Доказать? Доказать?»

— Папа? С тобой все в порядке?

Она снова почувствовала слабое покалывание в груди — наслаждение и боль, жареная индюшка с ванильной глазурью и шоколадным сиропом, — но в этот раз к этому добавились тревога и некое замешательство.

— Да, — ответил он, но его голос звучал почти как голос незнакомца. — Да, все хорошо, но не оглядывайся.

Отец изменил положение тела. Рука, только что лежавшая у нее на груди, отправилась куда-то еще; одно бедро Джесси поднялось вверх, приподнимая подол ее платья все выше и выше.

— Папа, что ты делаешь?

В ее вопросе не было страха, скорее удивление. Однако в самом тоне вопроса звенел страх. Над ней огненно сиял ореол странного света вокруг темного круга в небе цвета индиго.

— Ты любишь меня, Сорванец?

— Да, конечно…

— Тогда ни о чем не беспокойся. Я никогда не сделаю тебе больно. Мне хочется быть ласковым с тобой. Просто наблюдай за затмением и позволь мне быть ласковым с тобой.

— Я не уверена, что хочу этого, папа. — Чувство смятения росло. — Я боюсь опалить глаза. Сжечь сетчатку.

«Но я верю, — пел Марвин, — мужчина и женщина — лучшие друзья… и я привязан к ней… до самого конца».

— Не волнуйся. — Теперь отец почти пыхтел. — У тебя есть еще двадцать секунд. Самое меньшее. Поэтому не волнуйся. И не оборачивайся.

Джесси услышала хлопок резинки, но это были его шорты, а не ее; ее трусики были там, где им и полагалось быть, однако Джесси поняла, что если она посмотрит вниз, то сможет увидеть их — вот как высоко он подобрал подол ее платья.

— Ты любишь меня? — снова спросил он, и, хотя Джесси охватило предчувствие, что правильный ответ на этот вопрос стал неправильным, ей было всего десять лет, и это было единственным ответом, который она могла дать. Джесси ответила, что любит.

«Докажи, докажи», — просил Марвин, понизив голос.

Отец снова изменил положение, сильнее прижимая твердую вещь к ее попочке. Внезапно Джесси поняла, что это такое — это не ручка отвертки и не ручка отбивного молоточка, это уж точно — Джесси ощутила, как тревога переросла в подозрительное удовольствие, имеющее больше отношение к ее матери, чем к отцу.

«Вот почему ты не хотела защищать меня», — подумала Джесси, смотря на темный круг в небе сквозь несколько слоев закопченного стекла, а потом мысленно добавила:

«Мне кажется, это то, к чему мы оба стремились».

Неожиданно изображение размылось, а наслаждение ушло. Осталось только все возрастающее чувство тревоги. «О Господи, — подумала она. — Мои глаза… должно быть, сетчатка начинает гореть».

Рука, лежавшая на бедре, теперь медленно двигалась между ее ног вверх, пока не замерла на бугорке и не обняла его нежно и трепетно. «Папе не следовало бы делать этого, — подумала Джесси. — Это неподходящее место для его руки. Разве только…»

«Он шутит с тобой», — заговорил голос внутри нее.

Впоследствии именно о нем она думала как об Образцовой Женушке или Хозяюшке, это он частенько наполнял ее раздражением, иногда это был голос предостережения, но почти всегда — голос категорического отказа.

Неприятности, требования, боль… все они могут уйти, если вы игнорируете их с достаточным энтузиазмом. Это была точка зрения Хозяюшки. Этот голос мог с непробиваемым упорством доказывать, что наиболее очевидные ошибки — все-таки вещи правильные, что это часть какого-то огромного плана, который мы, смертные, не в состоянии понять. Настанут времена (особенно между одиннадцатым и двенадцатым годами ее жизни, когда Джесси станет называть этот голос мисс Пэтри, как и свою учительницу в школе), когда ей придется затыкать уши руками, чтобы заглушить этот нервирующе убедительный голосок, — напрасно, конечно, так как он исходил из таких глубин, до которых она вряд ли могла дотянуться руками — но в тот момент, когда страх уходил, небо темнело над западной частью Мэна и странные звезды горели в водах Черного озера, в тот момент, когда она догадалась (в каком-то роде), зачем находится рука отца между ее ног, Джесси расслышала в нем только доброту и практичность и ухватилась за эти слова с паническим облегчением.

«Это просто шутка, вот и все, Джесси».

«Ты уверена?» — мысленно возразила она.