Анна Старобинец - Резкое похолодание

Ознакомительный фрагмент

Он нелепо засуетился в своем пустом белом облаке. Подтянул штаны — неизменные тренировочные штаны с оттянутыми коленями, с нелепо топорщащимся пузырем на заду, с темным влажным пятном на причинном месте; в них он ходил весь последний год и ни за что не хотел отдавать в стирку, приходилось их у него тихонько выкрадывать, пока он спал.

— Где часы, я опаздываю, Валюша, где часы, они ж именные, где… — снова занудил старик.

Все это я уже слышал много раз — и все же мне стало его жалко, как всегда.

За год до смерти старик впал в беспросветное слабоумие, перестал узнавать людей и ориентироваться во времени. Ему казалось, что он снова молод… И пока окончательно не слег, почти каждый день он вскакивал с постели в пять утра и принимался собираться на работу в Академию наук. Топтался вокруг кровати в своих оттопыренных штанах, «не поспевал», очень нервничал. Бедняга — всю жизнь у него был принцип; никогда и никого не заставлять себя ждать. И вот теперь он кого-то страшно задерживал, давно уже куда-то опаздывал и сквозь старческий бред, сквозь фальшивую свою вторую молодость чувствовал это — только все никак не мог разобраться, куда же пора ему уходить. Вот и собирался, по привычке, в свою академию, и искал давно поломанные часы («Льву Николаевичу — за львиный вклад в науку»), и звал давно покойную жену — доверчиво и счастливо позабыв о том, что сделала она ему и, главное, что сделал с ней он.

— Валюша, ты где, я на работу опаздываю, куда же ты делась… — испуганно бормотал старик.

И, превозмогая жалость, я ответил ему:

— Ее больше нет. И тебя больше нет. — И от звука моего голоса белая пустота дрогнула и рассыпалась…

…Очнулся я на лестничной клетке (где меня заботливо уложили лицом вниз на зассанный кафель), от холода — и тут же почувствовал у себя на затылке чей-то пристальный взгляд. Кроме того, там же, в районе затылка, ощущалась пульсирующая боль и какая-то странная щекотка — как будто из головы моей вылезали, один за другим, маленькие теплые слизни, а потом скатывались, точно с ледяной горки, мне на шею. Все еще лежа на животе и стараясь шевелиться как можно меньше, я осторожно провел рукой по волосам. Они были мокрыми и липкими: кровь… Слизняков на голове не обнаружилось — зато обнаружилась очень неприятная шишка, на ощупь напоминавшая большую полуочшценную картофелину.

Он стоял надо мной.

Я медленно повернулся на бок, потом, поборов тошноту, сел и только тогда взглянул на него. Мне очень захотелось кричать. Но я сдержался.

Назвать его уродливым можно было лишь с очень большой натяжкой и только за неимением в языке терминов, более красноречиво характеризующих подобную внешность. То есть слово «уродливый» говорило о его облике столь же мало, сколько слово «немой» — об устройстве речевого аппарата покойника или слово «веселый» — об эмоциональном состоянии буйнопомешанного.

Лицо его представляло собой презанятное месиво из дюжины самых разных человеческих физиономий. Казалось, что некий всемогущий маньяк-расчленитель собрал его из подручных деталей — неодинаковой величины огрызков, шмотков и кусочков расчлененных жертв, а потом каким-то чудом вдохнул в созданное им существо жизнь. Иссеченная морщинами бледная старческая кожа перемежалась на его лице лоскутами по-детски розовыми и мягкими, а также смуглыми, поросшими жесткой черной щетиной, и игриво-веснушчатыми. Капризно изогнутые ниточки дамских бровей соединялись мохнатой кустистой порослью на переносице. Глаза были разные. Один — блестящий, темно-карий — маленьким злым буравчиком ввинтился куда-то в щеку. Другой — большой, задумчивый, мутно-серый — расположился на лбу. Рот сильно кривился влево, губы тоже были разными, на нос я вообще старался не смотреть… Одежда его и руки были вымазаны в крови — надо думать, моей.

Возраста он был, мягко выражаясь, неопределенного. И все же, приглядевшись, я стал склоняться к мысли, что, кем бы это существо ни было, оно было довольно молодым. Его разные глаза смотрели на меня с той смесью злорадства и острого любопытства, с какой смотрят только дети на раненных ими животных или других детей…

Некоторое время мы оба молчали. Я, как загипнотизированный, таращился на него. А потом он нарушил молчание. Он подошел вплотную, ударил меня ногой по лицу и дребезжащим, срывающимся, как у подростка, голосом, сказал:

— Изба с углами, в углах иконы…

И я понял, кто он.

Он сказал:

— Окладны бревна, двери с запором… — и снова меня ударил.

Я не дал ему сдачи — только попытался заслонить лицо руками. Я строго придерживаюсь правила: не бить своих. Для своих есть слова, простые и сложные. И орудия убийства, довольно простые, на тот случай, если не действуют никакие — даже сложные — слова. Для своих есть заклинания и проклятия, есть яды, ножи и веревки. Но в драку не вступают с себе подобными. А он… Безусловно, мне было бы куда проще признать, что эта тварь — пришелец из космоса (хотя я отродясь не верил в инопланетян) или больной мутант, материализовавшийся из печального сна какого-нибудь замученного совестью ученого-ядерщика… Но он сказал то, что он сказал. А значит — сколь бы трудно ни было в это поверить — он был подобен мне.

Так что я не ударил его. Я только вытер кровь с лица и продолжил за него:

— Чур от злого, чур от чужого…

И еще я сказал, что пришел с миром. Как гость, а не как хозяин. Аминь.

— Ну да, с миром ты пришел, как же! — отозвался он довольно сварливо, но лягаться, впрочем, перестал и вообще заметно успокоился — даже отошел на пару шагов назад, как бы давая понять, что больше меня не тронет.

— А чё пришел-то ваще? — уже почти миролюбиво поинтересовался он. — Кто тебя сюда звал?

— Никто.

Только в этот момент я вполне осознал, насколько унизительно мое положение.

— Ну так и чё пришел? Чё вы все сюда ходите? Нюх, что ли, отшибло? Я ж тут все пометил, в подъезде… Чё вы лезете на чужую территорию?

— Пометил? — мне показалось, что я ослышался.

— Вот именно, пометил. Это моя территория. Нечего сюда лезть. Я за себя постоять умею.

— Ты хочешь сказать, что ты пометил тут… так сказать… территорию, как… как… — я действительно растерялся. — Как, например, собака? Как животное?

— Ну да. А как еще можно метить — как растение, что ли? Как фикус?

Он громко, по-ослиному, заржал.

— Идиот! — я разозлился. — До чего докатились! Как фикус…

— Выбирай выражения! — он снова подскочил ко мне. — Чё те не так? Все метят — и я мечу! Как все.

— Кто — все?

— Все здесь, в подъезде. Тут и люди метят… И собаки… Я чё, хуже?