Анна Старобинец - Резкое похолодание

Ознакомительный фрагмент

Когда они ушли и в комнате снова стало светло, я закрыл глаза и втянул носом тяжелый, неподвижный воздух, стараясь уловить хотя бы частицу, хотя бы намек, слабое дуновение того, прежнего, настоящего… но нет, ничего. Ничего не осталось.

Я прислушался: она по-прежнему трепалась по телефону.

— …хочу сдать! — донесся до меня обрывок ее фразы.

И еще, минутой позже:

— Сдам. Обязательно сдам…

Я не понял, о чем именно она говорила. Или о ком. Но точно понял (интуиция у меня всегда была отменной), что она готовит какое-то предательство.

А кого еще ей было предавать, кроме меня?

Какой стыд! Какое унижение! Позор какой! Как, как, ну как же я мог поехать за ней? За ней, которая меня не звала? И не просто не звала — всем своим видом демонстрировала, что ей на меня наплевать, что я ей совершенно не нужен!

В тот день на меня как будто что-то нашло. Когда она стала собирать вещи и я понял, что она намерена уйти насовсем, что это — переезд, я совершенно растерялся и просто не знал, что делать. Сначала решил, что просто не дам ей уйти. Не позволю, и все тут. Какое она имела право? — думал я. Это ее дом. Наш с ней дом. И мы оба должны жить здесь. Это правильно. Это порядочно. А срываться с места, с насиженного места и ехать неизвестно куда — просто потому, что ей шлея под хвост попала, — нет, это уж слишком, господа! На что она рассчитывает? — думал я.

— На что ты рассчитываешь?! — спрашивал я у нее, вытряхивая из чемодана вещи, которые она туда складывала. — На что, а?! — орал я…

Она снова положила вещи в чемодан. Я вытащил их. Она положила…

— На что? — я вытряхнул их, прямо на пол. — Что я потащусь за тобой неизвестно куда? Вот так вот все оставлю и уеду? Только потому, что тебе так захотелось, ты, пигалица?

Она молча наклонилась, подобрала с пола свои вещи. Снова сложила их в чемодан. Совершенно автоматически, даже не глядя. По ее лицу, по безразлично-умиротворенному его выражению было ясно, что она готова перекладывать эти чертовы тряпки сколь угодно долго. Это ее даже не раздражало — ей было попросту безразлично, сколько времени она убьет на этот чемодан. Я понял — а она, вероятно, с самого начала понимала, — что я все равно сдамся первым. Так что я оставил ее в покое — ха, я даже помог ей как следует утрамбовать вещи, чтобы легче было застегнуть молнию, — и ушел на кухню. Я сидел, грыз печенье и думал: когда она зайдет и позовет меня, я откажусь. Просто откажусь. И тогда она останется — все очень просто. Без меня она не уйдет. Не посмеет.

Я сидел, грыз печенье, и каждое движение челюстей болью отдавалось в ушах, в глазницах, в затылке, в висках. И вся кожа на лице саднила. Но я терпел — я уже знал, что это такое.

Я сидел, грыз печенье, терпел и думал: надо же, как быстро я начал меняться.

А еще я думал, что это очень несправедливо: мне ведь так хотелось бы смотреть на себя в зеркало, наблюдать за всеми метаморфозами… Только вот — зеркала-то завешены. Такие порядки…

И еще я думал… словом, сидел и думал о том о сем.

А когда она стала перетаскивать свои пожитки в коридор — сумка, еще сумка, чемодан, пакет, рюкзачок, — я вдруг с ужасной отчетливостью понял, что она… она ведь не собирается никуда меня звать. Она хочет оставить меня здесь одного. Меня, у которого уже начало болеть лицо… Меня, с которым она должна делить этот дом! Она сейчас просто откроет дверь — и уйдет. И все.

Когда она вернулась в комнату за очередной сумкой, я быстро прошмыгнул в коридор, вытащил из-под стойки для обуви свой запасной ключ (эта дура почти всегда оставляла дверь незапертой — так что я обычно запирал сам), вставил его в замок и повернул на два оборота. Потом закинул ключ обратно под стойку — он громко звякнул, но она не услышала… Потом — ее шаги уже приближались — я вдруг сообразил, что это совершенно бессмысленно — у нее-то ведь есть еще один ключ!..

Она тем временем притащила свою сумку и явно собралась уходить. Взялась за ручку двери. Подергала…

Я притаился у нее за спиной.

Дверь не поддалась. Она, — как всегда, нисколько не удивившись — полезла в карман и вытащила свой ключ. Тогда я толкнул ее под локоть — довольно сильно, она даже слегка вскрикнула, но, опять же, не удивилась.

Ключ выпал, и я поймал его на лету. Очень ловко.

Потом она долго ползала у двери, искала. Она была уверена, что просто его уронила. Тот факт, что при падении ключ не звякнул о паркет, нимало ее не смущал… Когда ей надоело там ползать, она вытащила из кармана свой маленький телефон, нажала на кнопочку…

А на что я рассчитывал? Даже не знаю. Нет, ну на что? Неужели я думал, что, потеряв ключ, она послушно разберет вещи и скажет себе: «Ладно, раз дверь не открывается, останусь-ка я здесь, пожалуй, навсегда…»? Или я полагал, что, если задержу ее, она передумает?…

— При-и-ве-е-т, слушай, прикинь, я тут уже одетая, а у меня ключ… что?… Да видела я, что ты уже стоишь… Так я как раз и не могу выйти! Говорю же — у меня ключ куда-то завалился! Да! А у тебя с собой, который я тебе давала? Угу, поднимешься тогда?

Он, конечно, поднялся. Открыл дверь снаружи. На нем была дурацкая шерстяная шапка. Он поцеловал ее в губы. Они взяли сумки и вышли. Закрыли за собой дверь. А я остался один. Внутри.

Я должен был остаться. Я знал, что мое место здесь — по эту сторону двери…

Но когда она ушла, мне стало вдруг так тоскливо; нет, «тоскливо» — не совсем то слово… Мне показалось, что я попросту исчезну, сгину, перестану существовать, если останусь один. Мне показалось, что я растворюсь в воздухе, как призрак, что я стану пылью на мебели, стану ничем — если останусь в доме, куда больше не будет каждый день возвращаться она. К тому же у меня так сильно болело лицо — из-за нее, для нее…

И я открыл дверь. И я побежал за ней — хотя она меня не звала. Я выскочил в заснеженный переулок, в холодный белый воздух, зажмурившись и затаив дыхание, чтобы не впускать в себя эту мертвую белизну… И я догнал ее, и я запрыгнул за ней в машину, как глупая дворняга, испугавшаяся, что ее навсегда оставят одну в будке. И я поехал с ней. Господи, какой стыд…

Водил он ужасно, этот ее При-и-ве-е-т. Нервно и вместе с тем сонно, так что машина двигалась какими-то странными рывками, а на светофорах подрагивала в эпилептических конвульсиях. Я даже толком не помню, как мы добрались до его дома: не было сил следить за дорогой. От запаха бензина и курева меня укачивало. Лицо болело почти нестерпимо. Хуже, чем в прошлый раз. Оно и понятно: в прошлый-то раз изменения были не такими значительными…

Дом был некрасивый. Грязно-розовый, пятиэтажный, убогий, он походил на коробку из-под дешевой дамской обуви. В подъезде остро воняло мочой — собачьей, кошачьей, мышиной, крысиной, почему-то еще хорьковой (или, возможно, барсуковой — в таком «букете» и не разберешь; но в любом случае — откуда здесь?…), человеческой и даже, о господи… и даже нашей.