Переправа (ЛП) - Кетчам Джек

Когда мы проезжали мимо низкого густого кустарника, лошади вдруг начали шарахаться, и Харт остановил свою кобылу и сидел, прислушиваясь. Мы со Сьюзи последовали его примеру. Матушка медленно подъехал к нам сзади.

- Что тут у нас, Джон? - спросил он.

- Там что-то есть. Возможно, кошка.

Харт вытащил "Bинчестер" из ножен, взвел курок и положил поперек седла, и мы отчетливо услышали, как что-то там движется в нашу сторону, не далее чем в двадцати футах от нас. Мы сидели и слушали, а потом Харт резко спрыгнул с седла, сказав, что это не чертова кошка, и мы с Матушкой тоже услышали это - стон и тяжелое дыхание, и когда Харт шагнул к кустам с винтовкой наготове, они практически налетели на него. Две темные фигуры, одна из них пыталась поддержать другую, но не смогла, и обе рухнули на землю прямо перед ним.

Харт рефлекторно отступил назад, и тогда я отчетливо увидел двух женщин. При скудном освещении трудно было сказать, была на них грязь или кровь, но они обе были обнажены - это сразу бросалось в глаза.

Я спрыгнул с лошади, и Матушка тоже.

- Черт! - выругался он.

Вблизи можно было разглядеть, что одна из них - девушка не старше шестнадцати лет, бледная, стройная и рыжеволосая, ее лицо было бледным, окровавленным и искаженным болью, она дышала глубоко и отрывисто.

Вторая напугала меня до чертиков.

Взгляд ее был диким.

По-другому не скажешь. Она смотрела на нас, стоя на коленях, держась за белую девушку, и была одновременно прекрасна и страшна - в ее глазах было что-то холодное и яркое, как у глаз змеи, или свирепое, как у волка, попавшего в капкан, а в широких высоких скулах была видна индейская кровь, но это было гораздо большее, что-то более древнее и примитивное. В ее взгляде можно было увидеть почти совершенно другой мир.

Я увидел, как Харт вздрогнул, когда она подняла на него глаза, и с трудом поверил, что что-то могло заставить его сделать это, а затем понял, что, возможно, было источником свирепости этой женщины.

Ее лицо было рассечено ножом от щеки до подбородка. На спине и бедрах виднелись следы кнута. На внутренней стороне левого бедра была выжжена буква "V", почти зажившая. Запястья и лодыжки были в рваных ранах, как будто ее неоднократно и очень долгое время связывали. Из колотой раны на пояснице сочилась кровь.

И именно она поддерживала белую девушку.

- Господи Иисусе, - сказал Матушка.

Он подошел к ней, наклонился и протянул руку.

- Теперь с вами все будет в порядке, - сказал он. - Успокойтесь. Успокойтесь.

Ее взгляд остановился на Харте, который поднял винтовку, но в остальном не двигался - как будто не хотел приближаться к этой женщине, хотя она была тяжело ранена, но у нее не было времени удивляться ни этому, ни его поведению, - и она подошла к Матушке, стоявшему прямо перед ней. Обнаженная и безоружная, прижимающая девушку к груди, она все еще казалась мне очень опасной.

Матушка взглянул на Харта и нахмурился, а потом посмотрел на меня.

- Помоги мне, Белл, - a ей он сказал: - Отпустите ее, мэм. Вы должны позволить нам забрать ее. Мы о ней хорошо позаботимся, ладно? Я обещаю. Мы позаботимся о вас обеих.

Ее напряженный взгляд постепенно смягчался. Наконец она взяла Матушку за руку и позволила девушке мягко упасть в мои объятия, а Матушке - подхватить ее на руки, что он и сделал с такой легкостью, словно она была ребенком. Он отнес ее к своей лошади и на мгновение усадил рядом с ней, а затем отстегнул одеяло и обернул его вокруг нее.

Я не знал, как справиться со своей задачей. Девушка казалась такой хрупкой, что я боялся, что простое прикосновение к ней может каким-то образом ее убить. У нее была глубокая ножевая рана на груди, из которой постоянно сочилась кровь, и яркая рваная рана на лбу. В конце концов, Харт взял все в свои руки.

- Давай ее сюда, - сказал он.

Он передал мне свою винтовку и забрал девушку.

* * *

До хижины мы добирались добрых три часа, и к тому времени луна была уже полной и яркой. Я вел мустангов сзади, а мексиканка, которую, как я узнал, зовут Елена, ехала на лошади позади Матушки, ее руки едва обхватывали его массивную талию. Рыжеволосая девушка сидела лицом к Харту в седле, и он одной рукой обнимал ее за спину, прижимая к своей груди и придерживая одеяло, а другой рукой держал поводья.

Я оторвался от них, загнал мустангов в загон и изо всех сил погнал Сьюзи, чтобы догнать их у хижины. Матушка уже усадил Елену на шаткие ступеньки, и я увидел, как он протянул руку и осторожно снял девушку с лошади. Она вся истекла кровью. Рубашка и брюки Харта намокли и отливали чернотой.

Ее голова откинулась назад. Руки безвольно повисли. Лицо у нее было бледным, как мрамор, а глаза широко раскрытыми и пустыми. На губах и подбородке запеклась темная кровь.

- Похоже, это случилось довольно давно, - сказал Матушка.

- Так и есть.

- Ты должен был что-нибудь сказать.

- Да, - ответил Харт. - Я попрощался.

Он спрыгнул с лошади, привязал ее и прошел в хижину мимо Елены, чьи глаза, казалось, обвиняли его лично в смерти девушки.

* * *

Это Матушка похоронил девушку, это Матушка промыл и перевязал раны Елены.

Харт и близко к ней не подходил.

Между этими двумя было что-то такое, как будто они знали друг друга в прошлом, хотя, когда я спросил его об этом, он только рассмеялся, и мне совсем не понравилось, как прозвучал его смех.

К тому времени как Матушка закончил с погребением, мы позаботились о лошадях, а Елена спала, завернутая в одеяла, но холодная и потная от лихорадки. Оставалось только гадать, переживет ли она эту ночь. Матушка вошел и положил лопату, а я протянул ему чашку кофе. Он подошел к Харту, который подбрасывал поленья в огонь.

- Кто-то поставил на ней клеймо, - сказал он.

- Я знаю. И на другой тоже.

- Что, черт возьми, ты об этом думаешь?

- Я не знаю, что об этом думать, Матушка.

- Я тоже. Впрочем, ее убило ножевое ранение. Это точно. Я осмотрел рану, она была очень глубокой. Удивительно, что бедняжке удалось продержаться так долго.

- Молодые стремятся жить.

Матушка отхлебнул горячего кофе и оглядел хижину.

- Где ты хочешь это сделать?

- Что именно?

- Где ты будешь спать?

- На полу. Оставим ей шкуры, огонь. Пусть попотеет. У нас достаточно одеял, - Матушка посмотрел на Елену. Он выглядел почти застенчивым. - В моем доме никогда не было женщины, - сказал он. - Никогда.

- У тебя и сейчас ее нет. У тебя есть мексиканка.

- Ты думаешь?

- А разве нет?

Матушка снова посмотрел на нее.

- Нет, Харт. Не могу сказать, что так думаю. Мне просто интересно. Она тебе случайно никого не напоминает?

Затем настала очередь Харта посмотреть на нее.

- Нет, - сказал он, - никого. Ни единой души.

Его голос был ровным и холодным, как никогда раньше. Я подумал, что ложь ему не идет.

* * *

Сначала я решил, что это тоскливый вой койотов разбудил меня ночью, но это было не так. Это была Елена, ее голос, койоты лишь обеспечивали подходящий аккомпанемент к тому странному грубому языку, на котором она говорила, который не был ни английским, ни испанским, а каким-то наречием, которого я никогда раньше не слышал и не хотел бы слышать. Яростный шепот, почти лишенное протяжных звучных гласных песнопение, которое вместо этого было представлено серией коротких прерывистых пауз между взрывными доминирующими согласными, щелкающими, шипящими и лающими, словно взятыми прямо из природы, из дикой местности, из джунглей, здесь, где никаких джунглей не было. Треск и скольжение ядовитых змей, гул пчелиного улья, тявканье койота, шелест листьев в густом воздухе, все это смешалось и повторялось снова и снова, пока она, обнаженная, стояла на коленях перед костром, раскачиваясь вперед и назад, пот струился по ее покрытой длинными шрамами спине. Она подбрасывала в огонь кусочки хвороста. Рядом с ней, прислоненное к поленьям, стояло маленькое распятие, сделанное из веток и перевязанное полосками ткани, возле распятия стояла жестяная тарелка с кукурузной мукой, еще одна - с кофейными зернами, и третья - с двумя разбитыми яйцами.