Райдо Витич - Флора и фауна

После суеты и хлопот с милицией, врачами, зафиксировавшими смерть Валентины, вскрытия, пусть беглого, но расследования, Макрухин убедился, что венгру он ничего предъявить не сможет. Секретарша, как выяснилось, умерла от внезапной коронарной недостаточности. А в этом никого кроме Господа Бога не обвинишь.

А что конвертик с пеплом в сумочке был, да новые сережки стеклянные под бриллианты в ушах — никто внимания не обратил. Мало ли что и как? Может, девушка письмо любимого сожгла, а потом покаялась и бережно пепел в конвертик ссыпала? Сережек таких по Москве сотня за гектар — стараются китайцы, трудятся на радость любительниц бижутерии.

И причем тут респектабельный Энеску, достопочтенный бизнесмен-иностранец?

Встречался с Валей?

А кто с ней не встречался? Что ж теперь, всех тревожить и обвинять в сердечной недостаточности впечатлительной дурочки, падкой на деньги?

Глава 17.

Я точно знала — это гроб. Сначала меня уложили в него, потом накрыли крышкой. Я все видела, но ничего не могла поделать: ни возмутиться, ни воспротивиться. Ни закричать, ни вырваться, ни заплакать. Впрочем, и не хотела. Странно, но я не чувствовала страха, только холод и абсолютное равнодушие. Моя душа не трепетала в тесноте и темноте, мои мысли были далеки от местопребывания тела — я уже ушла вперед, шагнула на следующую ступень своего неординарного путешествия в неизвестность. Мое воображение питало мои силы, помогало биться сердцу. Я точно знала, что отомщу за каждый час и каждую минуту этого беспрецедентного эксперимента, уложу в гробы один за другим каждого участника этой инсценировки. А как ее еще назвать? Понятно, что убивать меня не собирались, а всего лишь транспортировали как немую игрушку, куда им надо. И за это они тоже ответят. Иван, в первую очередь.

Мой взгляд жег обивку крышки, и та почти дымилась. Я понимала, что кому-то понадобилась настолько сильно, что лучше бы прямо сейчас и умереть. В хорошие намерения моих похитителей, как и в их лояльность, не верилось.

Я чувствовала тряску, засыпала и вновь просыпалась, в паузах усиленно заставляя двигаться тело, ловя любые мысли. Пальцы почти не слушались, рук же и ног я не чувствовала, но это меня не останавливало, и в конце концов я добилась успеха — слабого, но шевеления.

Но на том вновь заснула, а может, всего лишь задремала.

Не знаю, не помню — в голове перемешалось, как я нb пыталась расставить все по своим местам, как ни хваталась за логику и здравое размышление. Меня словно вели в сторону от `сейчас', `сегодня' и окунали то в прошлое пяти-, десятилетней давности, то вовсе в древние века, где вроде я, а вроде и кто-то другой. Мне виделся густой лес, кони, мужчины в кольчугах с мечами и пиками, мне слышались то крики идущего боя, лязганье клинков и ругань, то шум воды, словно водопад или ливень обрушился на меня, то мерещился запах пожарища и влажной одежды, сохнущей у огня. А еще мужчина с глазами, что заглядывали, казалось, мне в душу, и я точно знала, готова умереть за него, и словно жила только им и только для него.

Меня охватывал ужас, наблюдая за собой со стороны. Я в панике кричала на себя: нельзя верить, нельзя привязываться, нельзя любить! Но не слышала и вновь смотрела в его глаза, тянулась всем сердцем к нему.

Раздвоение личности, — констатировала. И перестала сопротивляться, решив понять, с какой радости в моем воображении возникают странные видения. К чему они, зачем и отчего? Может предостережение?

`Оррик'?…

`Исвильда, любимая'…

Что это? Имена? Какая глупость!

А сердце предательно щемит, ноет.

`Оррик, Орри', - шепчут онемевшие губы.

Бред. Это смерть? А может он и есть моя смерть?

Или жизнь?

Но нет разницы. С ним мне все равно и на жизнь, и на смерть, только очень больно от мысли, что он всего лишь видение, то ли призрак прошлого, то ли мечта о будущем.

Я не вижу лица, я вижу лишь его глаза и слышу голос: и в нем, в нем лишь любовь.

Кто может любить меня? Какой ненормальный?! Зачем ему это надо? А мне?

Не хочу очнуться или умереть по-настоящему, потому что больше нет сил слышать завораживающий голос, что мутит мне душу, превращая разум в кисель, а меня в беззащитное, инертное существо. Но нет сил и отказаться его слышать, ведь в нем столько добра и тепла, нежности, искренней как… Не хочу видеть его глаза, в которые бы смотрела и смотрела, забыв про все на свете, и про себя в первую очередь. В них слишком много любви. Она жжет и притягивает. Она убивает, потому что у нее нет перспектив, она обречена, как все светлое и доброе обречено быть затоптанным, опошленным, извращенным.

Глупо! Опасно…

`Плевать'…

`Только не уходи, Оррик!… Я так тебя ждала'…

А вокруг уже дерутся. Рыцари средневековья совсем не такие, как рисуют на картинках и пишут в книгах. Их одежда груба и однотипна, приемы топорны и далеки от совершенства, но каменные в своей решимости лица полны привлекательной мужественности, столь редко встречаемой мною в этом мире. Я видела похоть, ревность, ненависть, презрение, чванливость, отвагу и испуг, но спокойную отрешенность от себя, и только цель, только веру, зовущую вперед на пики, на смерть — не видела. Четверо мужчин бились вокруг меня с парой десятков воинов, и каждого из четверых я знала по имени, знала их характер и манеры, внутренние страхи и мечты.

Лексинант. Сколько дорог им пройдено, сколько побед одержано в битвах и сколько веры и чести в сердце? Он закален и умен, опыта ему не занимать. Но осторожности он не ведает.

Галиган — мальчик, по сути, совсем неопытный птенец, проживший всю жизни в клетке и вот вкусивший свободы. Его душа рвется к невесте, но сердце приказывает остаться с друзьями.

Гарт — скептик и пессимист, но уникальный в своей самоотверженности друг. Его мечта быть любимым женщиной, но не подругой — матерью. Его боль черна, его душа чиста, и нет верней руки, и нет благородней сердца… кроме сердца Оррика, моего Орри, самого лучшего, самого…

Он ранен…

Я…

Больно. Спина болит, как будто проткнута насквозь, в груди жжет, и слезы текут сами, но не от боли физической, от боли душевной — ведь нам остался миг. Мой Оррик рядом, его кровь смешивается с моей, и мы умрем, я точно знаю, но слышу словно в забытьи:

— Любимые не умирают…

И мне спокойно, я ему верю. Я с ним, он со мной, а в смерти или жизни уже не важно.

— Оррик…

Миг то ли своей, то ли чужой жизни, и все же, как своей, одной на двоих с тем мужчиной. Я плачу, совсем не чувствуя того. Мне жаль влюбленных, что погибли зря, и все же кажется, что живы, ведь их любовь была светла и так крепка, что даже не могу представить, что это было лишь во сне. Она как чудо, она и есть чудо, что, раз показавшись, уже не покидает мир и хранит души ушедших, соединяя навеки веков. Мне больно, очень больно, что все лишь сказка, бред, плод моего воображения, подточенного этим саркофагом, заточеньем, а может и лекарствами, что, парализуя тело, высвобождают душу, заставляя бродить там, куда ей лучше не ступать.