Александр Барченко - Доктор Чёрный

Не попадал зуб на зуб. Его била страшная нервная лихорадка.

С трудом поднявшись на ноги и опираясь на стол, добрался он до хозяина, который совсем, что называется, «обвис» в своём плетёном каркасе-кресле, бессильно уронив на грудь голову.

Дорн положил ему руку на плечо.

Видимо, страшных усилий стоило доктору поднять голову и раскрыть отяжелевшие веки. Он расклеил побелевшие губы и выдавил беззвучно:

— Дорн… В кабинете… левый ящик стола… наверху… чёрный пузырёк без сигнатурки… Одна капля на стакан виноградного сока.

Он жадно приник губами к стакану и, выпив всё, до последней капли, снова уронил голову на грудь.

Не прошло и трёх минут, как он без всякого усилия выпрямился в кресле и подвинулся к столу.

Только смертельная бледность свидетельствовала о пережитом волнении. Мало-помалу и она уступила место нормальной белизне кожи.

— Дорн! — сказал доктор, поднимая на него глаза, сиявшие обычным мягким, теперь немного усталым блеском. — Ни слова Джемме… Ко мне приходил брамин — смотритель башни, в которой сжигают трупы… насчёт сжигания чумных.

— Ради Бога, Александр Николаевич… — начал взволнованный студент.

— Ни слова Джемме! — повторил доктор. — Объясню вам потом… Вот вы, европейцы, упрекаете индусское посвящение, что оно окружает свои знания тайной и испытаниями… Вот человек, выдержавший все испытания и это не мешает ему…

— Джемме грозит опасность? — взволнованно перебил Дорн.

— Серьёзная! — дрогнувшим голосом ответил доктор. — И хуже всего то, что Джемма, несмотря на свою женскую слабость, несмотря на чисто детскую трусость, проявляемую ею в иных случаях, никогда не захочет бежать от этой опасности… Даже тогда, когда узнает, что ей грозит… Джемма никогда не забудет, что в чаще джунглей, в грязных пещерах, в заброшенных ямах, всеми презираемые и гонимые, ютятся здесь её братья и сестры… Быть может родные… в буквальном смысле этого слова!

— Александр Николаевич! Ради Бога… Что говорил… чего требовал от вас этот высохший дьявол?

Доктор долго, пристально глядел Дорну в лицо.

— Смерти Джеммы! — негромко и коротко ответил он.

Дорн даже не побледнел, а сделался словно свинцовым. Он закатил под веки зрачки, впился в плечо доктора и, трясясь страшной дрожью всем телом, прошептал:

— В-вы… вы… как же вы… мне…

— Придите в себя! — строгим шёпотом прикрикнул на него доктор. — Ну, что я вам?

— Как же вы мне не сказали… когда он тут… сидел?

— Зачем?

— Да, Господи… да я бы его…

— Вы? Его? — горько усмехнулся доктор. — Да знаете ли вы, бедняга, что стоило ему захотеть да повернуть к вам голову, и вы… Но… т-с-с! Джемме надоело нас ждать.

VI

Мисс Джонсон усадила Дину в вагон, самолично пересчитала в сетках её саквояжи и несессеры и успокоилась только тогда, когда собственноручно щёлкнула замком купе, в сотый раз на прощанье предостерёгши приятельницу от опасностей в пути; страшнейшей из них добродетельная англичанка искренно считала черномазых и горбоносых французских коммивояжёров, поразивших её воображение чудовищными булавками галстуков и контрастом белоснежных костюмов и шлемов, с физиономией, словно только что отчищенной ваксой.

Старая дева ещё во время перехода через океан, сначала на злополучном «Фан-дер-Ховене», потом на английском линере, искренно привязалась к своей молоденькой подруге, и теперь, когда Дина исполнила наконец данное тотчас по приезде в Индию обещание приехать погостить у неё в Дели, мисс Джонсон буквально не знала, куда посадить гостью, взбудоражила для неё весь город, сбилась с ног, устраивая кавалькады и экскурсии, прикомандировала к ней в качестве бессменных ординарцев чуть не целую бригаду товарищей своего брата — такого же, как она сама, сухого и жилистого лейтенанта с жёлтыми лошадиными зубами, ослиной челюстью и парой добродушных наивных голубых глаз. Страстнейший спортсмен, Маленький Джо, как называла его любящая сестра, не дотягивающий пары дюймов до семи футов, признавал только три способа времяпрепровождения. В фуфайке, с молотком в руках, терзать жилистыми ногами бока обезумевшего от шпор и поводьев пони. В фуфайке же нестись на узкой, как ножик, лакированной гичке наперегонки с ветром и бакланами по водам достаточно жалкой речонки по направлению к Агре. И в полной форме, в компании себе подобных, сидеть у окна офицерского собрания с сифоном содовой воды по левую и быстро пустеющей бутылкой виски по правую руку. Сидеть долго и сосредоточенно, изредка прерывая сгустившееся молчание односложным «ао?!» и с искренним трепетом следя за исходом пари, наступит ли нестреноженный жеребец второго эскадрона Нельсон, которому удалось удрать от коновязей, на спящего на солнечном припёке месячного щенка, или тому удастся вовремя проснуться и избегнуть печальной участи.

Этим занятиям доблестный лейтенант изменял и то скрепя сердце лишь для ненавистных тактических занятий, возни с новобранцами да, по воскресеньям, для чтения Библии, что этот саженный, с железными мускулами, великан выполнял с чисто детской, почти трогательной серьёзностью.

Дина не могла пожаловаться, что её заставляли скучать в Дели, как не жаловались прикомандированные к ней ординарцы, в данную минуту в полном составе явившиеся проводить её на вокзал. За торжественным напутственным завтраком, за которым даже Маленький Джо изменил фуфайке для мундира и виски для шампанского, последнее лилось в таком же изобилии, как и прочувствованные тосты.

Меланхолический лейтенант Дженкинс с бледным лицом и изящными манерами, очутившийся в колониальной армии в силу своей привязанности к покеру и нежелания родных оплачивать эту привязанность, а потому считавший себя большим дипломатом, политиком и европейцем, сказал даже целую речь, в которой весьма покровительственно отметил возможность единения России и Англии на почве культурного завоевания вселенной. Россия даст средства, а Англия… свой престиж (Дженкинс, по привычке, чуть не громыхнул: «покер»). Лишь бы Россия не бросала завистливых взоров в сторону Афганистана.

При этом лейтенант весьма выразительно мерцал глазами в сторону представительницы «дружественной нации», и у последней не могло остаться никаких сомнений в том, что лишь бы у старика Сметанина нашлись приличные средства, а правительства тогда даже и по поводу Афганистана придут к «соглашению».

Лейтенант Винцерс, худощавый девятнадцатилетний мальчик, только что выпущенный из военного училища, молча уткнулся носом в букет, сострадательно забытый Диной в его руках, и по-детски моргал полными слёз большими глазами, с почтительным обожанием глядя на хорошенького русского «профессора», как окрестила компания педагогический диплом Дины.