Александр Барченко - Доктор Чёрный

— Не в сердце, а в разуме, да, в разуме, да, в разуме, — сурово перебил доктора индус. — В разуме у меня, были, есть и будут слова, которые говорил избранным Багават во все времена, начиная с медно-красных сыновей третьей расы и кончая великим иудеем, взятым в убежище великих посвящённых во время вавилонского плена: «Пусть гибнут многие, лишь бы немногие избранные закончили развитие, достигли совершенства».

— Брат!.. Так ли говорит религия?

— Satyat nasti paro dharma! — ещё суровее, с глубоким непоколебимым убеждением возразил посвящённый.

— Неправда! — горячо воскликнул доктор. — Неправда! Нет религии выше любви!.. И ты знаешь, не будь последней, не было бы ни жизни, ни света, ни движения… Не было бы земли и солнца. Ибо истина не исключает покоя, безразличия, и не ей было вывести вселенную из мёртвого небытия!

— Быть может, это было бы и лучше! — угрюмо проворчал посвящённый.

— Брат?! — с ужасом крикнул доктор.

— Брат? — так же вопросом ответил пандит.

Дорн, не пытаясь уже справиться с дрожью, в страхе глядел, как эти два человека обдавали друг друга лучами своих страшных, фосфоресцирующих глаз.

Старый индус первый опустил веки.

— Я пришёл сюда не для религиозных диспутов, — сказал он, понизив тон. — Я пришёл узнать, подчинится ли брат решению?

— Какому? — упавшим, усталым голосом перебил доктор.

— Тому, которое было отдано мною… десять лет назад.

— Никогда! — с негодованием перебил доктор.

— Мы… облегчим её переход в другой мир… Сделаем этот переход для неё незаметным и сладким.

— Никогда! — повторил доктор ещё твёрже, и в голосе его прозвучала железная угроза. — Никогда… По крайней мере, до тех пор, пока это зависит от меня.

— Значит, ты становишься в открытую вражду к братьям? — угрожающе спросил индус.

— К братьям — нет!.. Даже к тебе — нет… Разве мы оба с тобой не перешагнули давно это? Разве мы оба не стоим уже на ступени, к которой неприменимы понятия: «вражда», «соревнование», «зависть»? Но, поскольку это зависит от меня, я все силы, данные мне знанием старшим и младшим, посвящу на то, чтобы не допустить этого дикого, бесчеловечного дела во славу национальной вражды, во славу фанатизма, во славу… браминов!

— Ты хулишь браманизм! — со злорадной поспешностью перебил посвящённый.

— Не браманизм, а браминов! — отпарировал доктор. — К тому же степень моего посвящения даёт мне право не «хулить», а порицать и негодовать!

— Верховный совет признал то место Ману, где… — настойчиво начал снова индус.

— Признал что? — перебил доктор. — Признал вырождение париев фактом и не нашёл средства бороться с естественным ходом вещей, созданным ошибками миллионов поколений, а брамины вывели отсюда необходимость поставить ненавистные им племена вне закона, низвести людей с заложенными в теле искрами божественного духа на положение самых низших животных? Никогда! Я преклоняюсь перед божественной Кармой. С тоскою и ужасом, но… преклоняюсь! Ибо перед ней наши орудия и знания бессильны. Но играть, под видом этого преклонения, в руку браминам, тупо затвердившим слова закона, которых они не могут даже понять? Ни-ко-гда!

— Даже если получишь… высшее, — индус набожно повернулся к северу, — приказание?

— Те, которых даже мы с тобой не видели и не слыхали, а лишь знаем, что они на земле существуют, те, убежище которых нам показано издали, те никогда и никому не приказывали убить не только парию, а даже убийцу.

— Но ведь они не положили наказания за убийство парии? — настаивал индус.

— И эта безнаказанность развязывает вам руки? — с презрением перебил доктор. — Но… довольно! Спор наш не приведёт ни к чему. Имеешь ты что-нибудь ещё сказать мне?

— Только то же самое. Согласен ты уступить?

— Нет!

— Даже если это грозит опасностью тебе самому?

— Детский вопрос!

— Даже… — индус запнулся на минуту, — даже если грозит опасностью… белой девушке с серыми глазами, над которой недавно была уже занесена в море рука Visrayes'ы?

Доктор вздрогнул. Смертельная бледность покрыла на минуту его лицо. Он покачнулся, машинально опёрся на стол.

— Даже в том случае? — со злорадной усмешкой переспросил индус, наблюдая волнение доктора.

— Даже… в том! — внезапно железным голосом ответил доктор, поднимая веки и обдавая противника негодующим светом своих лучистых глаз. — И твоя память, очевидно, изменила тебе, брат, если ты допускаешь, что собственное счастье я могу купить несчастьем другого… Да, кроме того, — прибавил он значительно спокойнее, — ты неудачно выбрал угрозу. Та девушка, о которой ты говоришь, не чандала. И если ты знаешь её, то знаешь и ту роль, которую её Карма обеспечила ей в истории нашей расы. Брат, ты напрасно унижаешь себя, пытаясь применять недостойные твоего высокого посвящения средства.

— В последний раз спрашиваю, ты уступаешь?

— Ни-ко-гда!

Индус медленно поднялся со своего места и бросил неописуемый взгляд на противника.

— Ещё раз… только для тебя, для брата… Уступаешь?

Доктор отрицательно покачал головой и молча показал рукою на двери.

Словно кто дунул в глаза странному гостю, так внезапно потухло в них пламя. Опустив свои тяжёлые веки, он повернулся и, не торопясь, направился к двери. Его молодой спутник, как на пружинах, поднялся в своём углу, поставил корзину на голову и двинулся за своим наставником, глядя ему поверх головы по-прежнему неподвижным, невидящим взглядом.

На пороге старший обернулся и ещё раз остановил на лице доктора вопросительный взгляд.

Доктор покачал головой.

Оба индуса, тихонько шелестя по циновкам босыми ногами, исчезли из освещённого пространства на веранде.

Потом хлопнула дверь, скрипнул раз-другой гравий на дорожке по направлению к калитке, и всё смолкло, всё стало спокойно и просто.

И уже не верилось, что минуту назад, здесь, возле стола, на котором весело блестит серебро и хрусталь приборов и коробится смятая Джеммой белоснежная салфетка, сидела голая бронзовая скелетообразрая фигура с мёртвыми, зажигавшимися фосфорическим светом глазами…

Дорн поднялся было с кресла и снова упал в него… Он не понял ни слова из разговора, но интонации собеседников, их страшное нервное напряжение, этот странный, почти сверхъестественный поединок при помощи глаз, источавших целые снопы фосфорического света, — всё это странно возбуждающе действовало на Дорна, неотступно приковывало к себе; и теперь, когда комната приняла обычный вид, он ощутил страшный упадок сил.

Не попадал зуб на зуб. Его била страшная нервная лихорадка.

С трудом поднявшись на ноги и опираясь на стол, добрался он до хозяина, который совсем, что называется, «обвис» в своём плетёном каркасе-кресле, бессильно уронив на грудь голову.