Шепот в тишине. Мистические истории - Марика Макей

был ровный и сухой, невыразительный. Никаких глупых фраз из фильмов, вроде век, наливающихся тяжестью, или «на счет три вы провалитесь в сон». Она говорила и говорила, и слова ее размывались в стоячем душном воздухе, а Настя не сводила глаз со стрелки метронома. Сонливость накатывала теплой волной, войной, соломой, щелкала мелкими камешками в прибое, убое, тобою; Настя проваливалась, опускалась, Насте…

– Вон он! – заорал дед, вытаращил глаза и пальцем ткнул куда-то Насте за спину.

Она дернулась, обернулась. Началось. Ночные ее гости пришли снова, нигде от них не спастись.

Гипнолог не шевелилась и молчала. Дед схватился за сердце, изо рта его вывалился синеватый язык. Настя вскочила на ноги – скорая, батюшка, кто?! Господи, что же она творит-то?..

Дед захохотал. Гипнолог подождала, пока Настя, побагровев, сядет обратно, а дед отдышится:

– Продолжим?

– Не берет меня ваше чародейство, – заявил дед.

– Топ-один, – одними губами улыбнулась гипнолог.

В дедовом ковре разверзлась пропасть, и в ней, черно-влажной, дышащей, земляной, угадывались белые кости. Края осыпались, и Настя пыталась отойти, но ее засасывало, тянуло, чавкало. Могила полнилась дождевой водой, и Настя ушла в нее по шею. Метроном щелкал и щелкал, и она тянула себя на воздух и объясняла – это все не взаправду. Кто-то цепко схватил ее там, под черной ледяной водой, за щиколотку и потянул вниз, она барахталась, отбивалась, задыхалась. Пузыри срывались с ее губ и застывали в мутной густой жиже, не найдя выхода.

– Вам тепло? – прорвался голос гипнолога.

– Да. Жарко. Лето, везде зелень. – Голос деда стал спокойным и безэмоциональным.

Настя рывком вернулась в свое тело, открыла глаза. Обмякший дед сидел на диване, положив ладони на сухие бедра, жмурился. Дышал расслабленно и ритмично.

– Вы один? Кто-то есть рядом?

– С мамой. Она ведет меня из детского сада.

– Что видите вокруг?

– Сандалики. Коричневые, с ремешком. Любимые. Они остались дома, когда я уехал.

– А еще? Как мама выглядит?

– Черные волосы, короткие. У нее такое же лицо, как и у меня. Мягкая ладонь. Платье в черный горошек. Я не успеваю за ней, ноги путаются. Спотыкаюсь. Она ведет меня за руку, ворчит. Ей надо домой. Я почти бегу, снова падаю.

– Где вы идете?

– По улице. Трамвай грохочет… Мама говорит. Не слышу.

– Что справа от вас?

– Дом… нет, уже парк. Или сквер, не знаю. Озеро, маленькое блюдце. Ивы. А еще памятник…

– Что за памятник?

– Не вижу.

– Вы подходили к нему раньше? Как он выглядит?

– Да. Это медведь из гипса. Вместо правой лапы арматура торчит. Он страшный и… с ржавчиной.

– Отлично, вы молодец. Идите домой. Видите уже свой дом?

– Да, он смотрит на озеро.

– Опишите его.

– Оранжевый, как мандарин. Че… да, четыре этажа. Балкончики. Гул в парадной. Холодно.

– Видите название улицы?

– Нет.

– А видели когда-нибудь?

– Не вижу.

– Помните его?

– Нет.

– Что вы делаете сейчас?

– Идем по ступенькам. Внизу соседи, дверь…

Дед выпрямился резко, распахнул глаза:

– Хлопнула! – Заморгал. – Вот видите, бесполезно. Я и Кашпировского вашего, и Чумака, и… Что такое?

Увидел Настино лицо. Она плакала, прижимала пальцы к губам.

– Деда…

– Ты мне голову не дури! – крикнул он. – Мошенницы!

– Гипсовый медведь в парке с озером, коричневые сандалики. – Гипнолог поднялась и резким движением остановила метроном.

Дед замер на полуслове, нижняя его челюсть поплыла вниз, словно вот-вот свалится под ноги. Дед таращился на нее, и воспоминания эти, детские, новообретенные, мелькали в запавших его глазах.

– Семь тысяч рублей, – сказала гипнолог, и Настя полезла в сумку.

Дед все еще молчал.

Проводив гипнолога, Настя вернулась к нему, села рядом на диван и обняла его за плечи. Он застыл камнем, но все же обхватил ее руку ладонями.

Теперь у Насти появилась ниточка-паутинка, тонкая, рвущаяся от легкого дыхания, но это уже было что-то. Оставив деда, она выгребла остатки денег с последней зарплаты, взяла паспорт и поехала на вокзал. Мысль о еще одной ночи в квартире, о зябкости и ужасе, который прорывался под кожу, бестелесный, стоило только прилечь на диван, не давала покоя.

Поезд был ночной, плацкартный. Пах мягким выстиранным бельем, влажными чайными пакетиками, дышал храпом. Настя, не раздеваясь, влезла на верхнюю боковушку и только тогда выдохнула, натянула простыню на подбородок. Куда она едет? Будет ходить по Питеру от улицы к улице, искать четырехэтажный оранжевый дом? Гиблое дело. Дед мог неправильно запомнить (это же так по-детски, дом-мандарин), здание могли перекрасить, снести, достроить или… Парк? Так сколько их, похожих и мелких, в Питере? Искать через гугл-карты однорукого медведя?

Зачем ей эта поездка?..

Поезд, тяжело лязгая колесами, набирал ход. В спокойной его качке, в полумраке и тесноте боковой полки, Настя задремала. Без сновидений и ужасов, без липковатого страха, от которого немели руки. Счастье было недолгим: по ощущениям, она проспала минут двадцать, не больше.

Поезд забытым стоял где-то в лесу. Ни огонька, ни звука. Вагон молчал, не скрипел, не храпел. Настя прислушалась: так странно, но тишина была плотная, хоть ножом ее режь. Судорожная.

Мертвая.

Над верхней полкой в мутном полумраке тускло светились две красные точки. Не шевелились, не моргали. Просто тлеющие глазки перед лицом, красные провалы. Настя смотрела на них исподлобья.

Снова. Они догнали ее и в поезде.

Простыня над ней зашевелилась первой – справа и слева влажные тугие тела, гибкие, холодные. Закричать бы, отшвырнуть простыню, но Настя лежала и чувствовала, как кожи касаются то ли хвосты, то ли бока, то ли… Змеи, пиявки? Ничего этого в поезде быть не могло. Медленно, боясь укуса, Настя вытащила правую руку из-под простыни – все спокойно. Отбросила ее край. Пусто.

Красные огоньки-глаза тоже исчезли.

Поезд тронулся. Настя снова провалилась в сон.

В следующий раз она проснулась оттого, что ее вжимало в матрас чье-то тело. Тяжесть, гнилостное дыхание с присвистом, онемевшие от холода щеки. Настя дернулась, пытаясь сбросить чужака, но собственное тело не слушалось ее. Она надеялась, что это сон или, как это называется, сонный паралич; что какой-нибудь тихий пьяница перепутал полку и залез на нее; что… Тело не трогало ее руками, не лезло под простыню, только давило. Хрипело, силилось сказать. Настя дергалась внутренне, приказывала рукам и ногам сделать хоть что-нибудь, пошевелиться, но…

Она не могла дышать, лицом утыкалась в матрас. Давление становилось нестерпимым, но страшнее было даже не оттого, что она задохнется, что это снова нечто иное, а от близости, безвольности, слабости. Этот кто-то может сделать все, что ему угодно, и никто не заметит даже, не услышит, потому что Насте ни крикнуть, ни