Эти странные Рэдли - Мэтт Хейг

начинает свирепо чесать руку, отчего его сыпь разгорается в десять раз сильнее. Он слышит смех Евы, солнце беспощадно отражается от крыш, и звуки жалят его так же сильно, как и свет.

Ирландский сеттер

Питер идет по дорожке в сторону мостовой с мешком пустых бутылок и банок, когда видит Лорну Фелт, которая направляется к своему дому, № 19.

– Привет, Лорна, – говорит он. – Вы же сегодня придете?

– Ой, да, – отвечает Лорна, будто только что вспомнила о встрече. – Ужин. Нет, мы не забыли. Я принесу тайский салатик.

Лорна Фелт кажется Питеру не человеком, а ходячим набором идей. Он все время засматривается на ее сияющие рыжие волосы, ухоженную кожу, псевдобогемные одежки, и ему на ум приходит некий собирательный символ жизни. Мысль о восхищении. О соблазне.

Мысль о виновности. Об ужасе.

Она игриво улыбается. Ему видится намек на излишества.

– Мускатик, перестань. Ты чего?

Он только сейчас замечает, что с ней собака, ирландский сеттер, который, видимо, уже давно на него рычит. Собака беспомощно тянет поводок, пытаясь вырваться из ошейника.

– Сколько раз тебе говорить: Питер – совершенно приличный человек.

Совершенно приличный человек.

Он рассматривает зубы собаки, острые и доисторически дикие, и ему становится не по себе. Голова слегка кружится – либо от поднимающегося все выше солнца, либо от запаха, который доносит до него ветерок.

Что-то сладкое, едва уловимое, как бузинная нотка ее парфюма. Нечто едва подвластное его притупленным чувствам.

Но этот запах здесь, вот он, такой реальный.

Восхитительный запах ее крови.

Он как можно ближе придвигается к живой изгороди, стараясь полностью поместиться в тени. Он изо всех сил гонит от себя мысли о грядущем дне и о том, как бы пережить эту пятницу, практически не отличимую от примерно тысячи таких же предыдущих пятниц.

Пятницы больше не приносят приятного предвкушения, с тех пор, как они уехали из Лондона, отказавшись от старых привычек и жесткого, полнокровного отрыва по выходным.

Он застрял в рамках стереотипа, чуждого его натуре. Мужчина среднего возраста, представитель среднего класса с портфелем в руке, на которого в равной мере давят гравитация, мораль и все эти удручающие человеческие категории. У перекрестка с главной улицей к нему вдруг подъезжает один из его пожилых пациентов на электроколяске.

И его имя он должен помнить.

– Здравствуйте, доктор Рэдли, – с робкой улыбкой произносит старик. – Я к вам скоро наведаюсь.

Питер ведет себя так, словно он в курсе, и отходит в сторону, пропуская коляску:

– Да, конечно. Я вас жду.

Вранье. Снова гребаное вранье. Жалкие церемонные танцы человеческого бытия.

– Будьте здоровы.

– До свидания.

Уже на подходе к хирургическому отделению, возле самой ограды, перед ним на дорогу медленно выезжает мусоровоз. Он мигает левым поворотником, сворачивая на Садовую аллею.

Питер походя бросает взгляд на троих мужчин в кабине. Сидящий с краю, ближе к тротуару, внимательно смотрит ему в глаза. Питер, подстраиваясь под манеры местных, пытается улыбаться ему, но тот, несмотря на то, что они, кажется, незнакомы, в ответ одаривает его полным ненависти взглядом.

Через пару шагов Питер останавливается. Мусоровоз заезжает на Садовую аллею, и мужчина в кабине все так же продолжает смотреть на Питера, будто знает, кто он на самом деле. Питер встряхивает головой, как мокрый кот, и по узкой дорожке направляется к хирургии.

За стеклянной дверью его уже ждет Элейн, перебирая карточки пациентов. Он толкает дверь, заодно придавая импульс еще одной бессмысленной пятнице.

День видит смерть и агонию

Усталость накатывает на Роуэна нарколептическими волнами, и прямо сейчас одна из них накрывает его с головой. Прошлой ночью он спал не больше двух часов. Впрочем, как всегда. Лучше бы он сейчас был так же бодр, как в три часа пополуночи. Его веки становятся все тяжелее, и ему уже почти снится, что он сидит на месте своей сестры и беседует с Евой легко и беззаботно, как нормальный человек.

Из-за спины раздается шепот:

– Доброе утро, тормоз.

Роуэн не отвечает. Поспать не получится. И вообще, сейчас спать попросту опасно. Он трет глаза и достает томик Байрона, пытаясь сконцентрироваться на строчках. Хотя бы на одной.

День видит смерть и агонию [1].

Он перечитывает фразу снова и снова, чтобы отстраниться от всего остального. Но тут автобус останавливается и входит Харпер – второй страшнейший мучитель Роуэна. На самом деле он Стюарт, Харпер – это фамилия, но имя отвалилось еще в десятом классе, где-то на поле для регби.

День видит смерть и агонию.

Харпер протискивает свою гигантскую тушу через проход, и Роуэн слышит, как он садится с Тоби. Спустя какое-то время Роуэн чувствует, как что-то стучит по его голове. Еще пара ударов – и до него доходит, что это ракетка Тоби.

– Слышь, тормоз. Сыпь не прошла?

– Тормоз! – ржет Харпер.

К облегчению Роуэна, Клара и Ева не оборачиваются.

Тоби дышит Роуэну в затылок.

– Что читаешь, урод? Ты, снегирь красногрудый… Что читаешь, спрашиваю.

Роуэн чуть поворачивает голову.

– Меня зовут Роуэн, – произносит он, но недоговаривает.

«Меня зовут» произносится хриплым шепотом, и голос подводит в самый неподходящий момент.

– Ты ж мой цветочек! – говорит Харпер.

Роуэн пытается сосредоточиться на той же строчке.

Тоби не отстает:

– Что ты читаешь? Снегирек, я задал тебе вопрос. Что читаешь?

Роуэн покорно поднимает книгу, и Тоби мгновенно выхватывает ее из рук:

– Гейское.

Роуэн оборачивается:

– Отдай. Пожалуйста. Можно… просто вернуть мне книжку?

Тоби толкает Харпера:

– Окно.

Харпер почти колеблется и даже смущается, но все же встает и открывает узкое окошко.

– Давай, Харпер, смелее.

Роуэн не успевает заметить, как книга переходит из рук в руки, видит только, как она подстреленной птицей падает на дорогу. Чайльд-Гарольд, Манфред и Дон Жуан – все исчезают в мгновение ока.

Он бы и пошел на конфликт, но не дают слабость и усталость. К тому же Ева пока не заметила, как его унизили, и он не хотел бы обращать на это ее внимание.

– О, мой маленький снегирь, мне так жаль, но, кажется, твой сборничек гейских стишков немного пострадал! – манерно пищит Тоби.

Окружающие трусливо смеются. Клара с любопытством оборачивается. И Ева тоже. Они заметили, что остальные веселятся, но причина им неизвестна.

Роуэн закрывает глаза. Вот бы оказаться сейчас в 1812 году, в темной одинокой карете, запряженной лошадьми, а рядом чтобы сидела Ева в чепце.

Не смотри на меня, Ева, пожалуйста, не смотри на меня.

Он открывает глаза и видит, что его желание исполнено. Точнее,