Голодный мир - Андрей Михайлович Подшибякин

Ваха по-звериному рыкнул, легко поднял Ирину, перебросил ее через плечо и вопросительно огляделся.

Деда Федя стукнул по столу кулачком:

– Я не позволю с трудящимся человеком!.. В его доме!.. Да вы знаете, кто я!.. – Последнее прозвучало особенно жалко – голос подвел, сорвался.

Серый не дожидался приказа. Легко поддернул старика за шиворот, дал леща открытой ладонью, не глядя швырнул. Федор Феоктистович покатился, упал у кухонной плиты кучей старого тряпья.

Бритоголовый, не обративший на избиение внимания, встретился с Вахой взглядом.

– Че ты, при всех не можешь? Вот ты, Ваха, принцесса! Иди вон, не знаю, там спальня у них. Или там рядом что? Погреб?

– В погреб не пойду, – хмыкнул Ваха.

– Ну и правильно, – легко согласился бритоголовый. – На дедушкином одеяле оно помягче будет. Всё, давай. Закончишь – Серому маякни, пусть ему на Новый год тоже подгончик будет.

– Там… – начал было Олежа – и осекся: ночные гости уже вбили в него послушание.

Он хотел сказать, что за дверью спит больная бабушка, но понял, что это ничего не изменит.

Ваха с повисшей на плече бесчувственной Ириной толкнул ногой дверь спальни, скрылся в комнате и закрыл за собой дверь.

– Видишь, стесняется, – по-подростковому хихикнул бритоголовый. – Ну ничего, для Серого сюда твою курицу вытащим, посмотришь на представление.

Из-за двери спальни раздался сдавленный крик.

Белесый сжал плечо Олежи железной хваткой – на случай, если тот вздумает рыпнуться, – но это оказалось лишним. Айтишник сморщился, собрал лицо в кулачок, зажмурился и замычал, мотая головой. По его щеке прокатилась слеза.

Крик резко оборвался. Из-за двери донесся короткий чавкающий звук.

Бритоголовый хмыкнул.

– Че-то плохо, слышишь, Ваха сегодня справляется. Они у него обычно часами визжат, как крысы.

Олежа едва слышно завыл.

Куча тряпья, еще недавно бывшая ударником социалистического труда Федором Феоктистовичем, пошевелилась. Старик подполз на четвереньках к плите и вцепился в нее, пытаясь встать.

Внимания на него никто не обратил.

– С баблом-то че, Олежа? Я знаю, что у тебя как у тебя нет. Но ты же парень сообразительный, там по своим компьютерам пошурши, по интернетам. У нас тут был такой пассажир недавно, тоже компьютерщик… Или рекламщик, не помню. Но такой же додик, как ты. Так он по итогу справился, вывернулся. Ты, короче, покрути по своим темам. Спизди еще у кого-нибудь, в конце концов. Там, может, проще порешать будет. Со мной-то не порешаешь…

На этих словах бритоголовый вздохнул, как будто сам огорчился от такой перспективы.

– Дайте мне до утра, – подкинулся Олежа. – И еще куда-то поехать надо, ну, в город… Я найду, возмещу всё, еще и вам за беспокойство…

– Да ты что? – вскинул брови собеседник. – За беспокойство? До утра? А если не найдешь, что мне тогда делать? Голову тебе нахуй ножовкой отпилить? Так это я и сейчас могу, только время друг другу сэкономим.

Олежа заткнулся. Он, разумеется, блефовал: занять таких денег было не у кого, у всех его обнальных клиентов суммарно на кошельках лежало хорошо если тысяч сто пятьдесят долларов, а украсть еще у кого-то… Олежа прекрасно знал, что хакер из него – как из говна пуля. Все, кто мог за несколько часов выломать из интернета миллион долларов в крипте, либо носили погоны, либо плотно и надолго сидели. Поэтому всё, чего он хотел, – это хоть как-то отсрочить, отодвинуть момент, когда ночные гости примутся за него по-настоящему.

– Нет? Играл, но не угадал ни одной буквы? – участливо спросил бритоголовый. – Ну ладно, давай тогда резать тебя потихоньку начнем.

– Не надо, – жалко вякнул Олежа.

– Как не надо? – удивился мучитель. – Очень даже надо. Вот поставь себя на мое место: деньги у тебя спиздили и возвращать не хотят…

Договорить он не успел.

Из-за закрытой двери спальни, куда Ваха унес бесчувственную Иру, полилась песня.

– Ойся ты ойся, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся! – тянул глубокий женский голос.

* * *

Федор Феоктистович наконец выпрямился. Аккуратно, в четверть оборота, оглянулся: дела до старика по-прежнему никому не было.

Дотянулся до двери кухонного шкафчика.

Вынул оттуда деревянную лакированную коробочку.

Замер на мгновение.

Нежно погладил темный лак длинными птичьими пальцами.

Снова обернулся, поймал на себе Олежин взгляд; глаза у внука были стеклянные, нечеловеческие.

Деда Федя подмигнул, скривился (лицо еще болело после оплеухи) и поднес указательный палец к губам.

Открыл коробочку.

* * *

– Ваха там патефон, что ли, включил? – бритоголовый недовольно дернул чуть отвисшей нижней губой. – Пиздец, блять, как дети малые – на пять минут без присмотра нельзя оставить. Але, Ваха! Кончай бесоебить! Сюда иди, заебал.

Олежа вдруг понял, что старая казачья песня звучит на фоне ритмичных влажных звуков. Почему-то слишком громких для того, чтобы быть… Его резко, плотно вырвало белесыми комками холодца.

Серый брезгливо отдернулся.

Бритоголовый раздраженно рыкнул, встал из-за стола и сделал шаг в направлении спальни.

* * *

Деда Федя открыл коробочку и достал лежавшие там вставные челюсти. Черные, лютые, из нержавеющей стали. С остро заточенными зубами.

На мгновение замер, любуясь – никак за все эти годы не смог привыкнуть к их красоте.

Ловко, одним движением закинул челюсти в рот. Двинул лицом, устраивая в себе вороненый металл. Голову чуть потянуло вниз – тяжело же, понимать надо. Считай, сто граммов стали!

До конца челюсти не сжимались, но это Федору Феоктистовичу было сейчас и не нужно.

– …я тебя не тро-о-ону, ты не беспоко-о-о-ойся! – донеслось из спальни.

* * *

Олег не мог даже вытереть стекающую по подбородку рвоту – руки были по-прежнему стянуты за спиной пластиковым хомутом. Плотный кошмар происходящего не помещался в разуме.

Он вдруг вспомнил про дядю Лешу – маминого брата, который начал претендовать на оставшуюся от отца половину московской квартиры.

Олегу тогда было – сколько, тринадцать? пятнадцать? Происходившую драму он помнил урывками, на уровне ощущений. Как через несколько дней после похорон отца дядя Леша вломился к ним поздним ноябрьским вечером, нетрезвый. Как кричал на маму, тряся усами и разбрасывая капли с меховой шапки. Мама плакала, просила «не при ребенке».

Олег тогда оделся во что попало и выскочил на улицу – не видя ничего за пеленой слёз, нарезал круги вокруг квартала, гваздая жидкой грязью джинсы и правый кроссовок. На левой ноге был домашний тапок, который где-то там, в грязи, тем вечером и остался.

Дядя Леша после того вечера надолго, на месяцы, куда-то исчез. Олег забросил школу, сутками торчал у компьютера