Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

однако не спешил выглянуть в окно. Довольно долго я лежал, разбирая в уме картинку, что составил накануне вечером. Под моим окном, думалось мне, будет узкая дорога, с одной стороны ограниченная причальной стенкой; будет пирс, формирующий гавань для лодок, что стоят там на якоре. А дальше, до самого горизонта, в тихом мерцании, конечно же, простирается море… Эти детали я прокрутил в голове; мне казалось, что иначе и быть не может, судя по обрывочным картинам вчерашнего вечера. Наконец, абсолютно уверенный в своих выводах, я встал с постели и подошел к окну.

Никогда еще я не испытывал узумления столь полного. Никакой гавани не было; не было и пирса, да и самого моря тоже. Очень узкий канал, на три четверти задушенный песчаными отмелями, где валялись лодки, мачты которых я видел вчера вечером, шел параллельно дороге, сворачивал направо и терялся вдали. Кроме этого канала, никаких других водных пространств я не увидел; справа, слева и впереди тянулась равнина, поросшая глянцевитой травой, с островками кустарников и большими участками лилового кермека. За равниной лежали рыжеватые песчаные отмели, дальше – полоса гальки, за ней щетина жестких трав, совсем далеко – дюны. А море, которое по моим вчерашним впечатлениям должно было заполнять все видимое пространство до самого горизонта, – море исчезло.

Справившись с первым потрясением от сего колоссального колдовского трюка, я поспешил одеться, с тем чтобы скорее узнать у почтенных местных жителей о его механизме. Если только мои органы восприятия не отравлены галлюцинацией, должно быть объяснение пропаже моря и земли. Действительно, разгадка оказалась проста. Полоса гальки, щетинистой травы и песчаных дюн на горизонте, объяснили мне, есть полуостров; его длина – четыре-пять миль, тянется он параллельно Большой земле, представляет собой отличный пляж и естественную границу илистых и песчаных отмелей, а также низменности, поросшей кермеком. Во время прилива пространство покрывает вода, ибо это эстуарий. При отливе остается только ручей, который течет по многочисленным канавам к устью (оно расположено в двух милях отсюда, если забирать налево); ручей этот мелкий, его можно перейти вброд, разувшись и снявши чулки, и очутиться на дальних дюнах и пляжах – то место зовется Риддингтон-Пойнт. Зато уж во время прилива туда не попадешь иначе как на лодке; верно-верно, из этой самой гавани надо отчаливать, вон она, прямо перед гостиницей.

До прилива оставалось не менее пяти-шести часов, и я решил провести утро на пляже или, взяв перекус, пройтись до Риддингтон-Пойнт и вернуться прежде, чем вода отрежет мне пеший путь в деревню. Мне сказали, что купание здесь – сущее блаженство, а на берегу гнездится целая колония крачек.

Я еще доедал свой завтрак у окна с видом на травянистую равнину, когда меня захватила волшебная притягательность этих мест. Какие огромные, какие безлюдные пространства – вроде пустыни, только без несносной пустынной монотонности, ведь над этими низменностями и дюнами кружат крикливые чайки, здесь я могу услышать посвист красноножки [13] и бормотание кроншнепа. Правда, сегодня я встречаюсь в Кроуторпе с Джеком Грандером… Но уже сейчас понятно: надо залучить Джека сюда, в Риддингтон. Насколько я его знаю, он будет очарован здешней природой не меньше меня самого. Убедившись, что в гостинице найдется для Джека отдельный номер, я черкнул ему записку: мол, обнаружено самое восхитительное место на свете; и велел шоферу ехать в Кроуторп, встретить дневной поезд и привезти сюда моего друга. Затем с чистой совестью, полотенцем и упакованным ланчем в кармане я отправился изучать это притягательное, лиловое от кермека, наполненное щебетом птиц-невидимок бескрайнее пространство.

Никакой определенной цели у меня не было. Я просто брел песчаной отмелью, которая закрывала от приливов осушенные системой каналов пастбища, что лежали по правую ее сторону, пока не добрался до устья эстуария. Принесенные морем деревяшки, жухлые травы и клочья водорослей, а также выбеленные панцири мелких крабов явили мне ту черту, до которой доходит прилив; в ее пределах растительность все еще была мокрая. Затем последовал илистый, каменистый участок, далее – тот самый ручей, впадающий в море. Я шагнул в воду и двинулся вброд, любуясь рифлеными песчаными отмелями (песок нанесли приливы). Так я достиг широких зеленых равнин, за которыми, отграниченное полосой гальки, лежало море.

Здесь я остановился, чтобы обуться. Нигде не было даже следов человеческого присутствия, и никогда еще я не оказывался в столь пьянящем уединении. Справа и слева лиловел кермек с периодическими вкраплениями пунцовых армерий и кустистыми зарослями содника. Там и сям в естественных углублениях стояла морская вода, а из заплаток гладкого черного ила, подобно стрелочкам молочно-зеленой спаржи, пробивалась саликорния, она же морская фасоль. И все эти цветки, листочки, стебельки – истинные земноводные растительного мира – в равной степени благоденствовали что под солнцем, что под дождем, что под покровом соленых приливов. Над моей головой был огромный небесный купол, по диагонали пересекаемый стаей уток – вытягивая шеи, они куда-то спешили. А вот появилась черноспинная чайка и направила неуклюжий полет в сторону моря. Бормотали что-то свое кроншнепы, посвистывали красноножка и ржанка, а я уже штурмовал каменистый откос, за которым внизу лежала не равнина, а море. Лазурное, тишайшее, сонное, разметалось оно, отграниченное полосой песка, вдали увенчанное миражной дымкой. И от края до края, насколько видит глаз, – ни малейшего намека на то, что здесь появляются люди.

Я выкупался, повалялся на горячем песке, прошел с полмили, поднялся по каменистому склону и снова очутился на равнине. Тут-то разочарование меня и кольнуло, ведь я увидел первое свидетельство того, что человек таки вторгся в эту райскую глушь. Ибо из почвы, подобно гигантскому ребру, выступал, чтобы протянуться через заливные луга, каменистый пласт, и на нем был выстроен из кирпича квадратный домишко, при котором вдобавок имелся высокий флагшток. Да ведь это вторжение, ничем не оправданное вторжение в пределы безлюдности, подумал я и подивился, как не заметил домишки раньше. Впрочем, может, не все так серьезно, как представляется (было моей второй мыслью), ведь от дома неуловимо веет заброшенностью, словно некто пытался там обжиться, но не сумел. Впечатление необитаемости усиливалось по мере того, как я подходил ближе: из трубы не струился дымок, стекла закрытых окон потускнели под слоем соли, приносимой морским ветром, на замшелом пороге под запертой дверью разрослась тощая трава. Дважды я обошел вокруг дома, уверился, что он необитаем, и уселся под стеной на солнышке, где и съел свой ланч.

Знойное мерцание дюн и небес достигло пика. Пригревшийся, хорошо размявший мускулы, освеженный купанием, я чувствовал себя на вершине физического здоровья. Мой разум, свободный ото всего, кроме дивных впечатлений, взял пример с моего тела –