Не бойся меня - Дарина Александровна Стрельченко

Через час на короткой остановке в вагон зашли человек пятнадцать девчонок – с обручами, сумками и собранными в аккуратные пучки волосами. «Спортсменки, – подумала Саша. – Гимнастки, наверное». Девочки были страшно шумными: рассевшись по местам, они, несмотря на ночь, принялись играть в «Уно», обсуждать какие-то соревнования, снимать тиктоки и ржать над дорамами. Саша закрыла глаза, пытаясь отрешиться от звуков. Откинулась на спинку, вжав затылок в висевшую на крючке куртку – чтобы было не так больно. Голова казалась чугунной; хотелось уронить ее, как шар. Кто-то ругал девочек; их руководительница огрызалась в ответ. Саша уже подумывала о том, чтобы все же застелить постель – не спать, но хотя бы прилечь, – но мимо сновали, приглушенно гогоча, спортсменки, ходили какие-то люди с чашками, проводница со шваброй; то и дело тяжело шаркали мужчины в рабочей одежде, с палками и стремянкам.

– Чинят туалет, – перехватив ее взгляд, пояснил мужчина напротив. Саша машинально кивнула. Голова раскалывалась, затекла шея.

Она снова закрыла глаза. Девчонки продолжали шуршать, по кругу гоняя одну и ту же мелодию. Проводница свистящим шепотом просила не бросать бумагу и мусор в унитаз. Гремели посудой. Пахло картошкой, огурцами и кофе. Кто-то опять ругался с тренером спортсменок, просил быть потише. Саша подумала, что зря не взяла купе, но потом вспомнила, почему решила ехать в плацкарте. Горло сдавило, оцарапало одновременно изнутри и снаружи, и ей показалось, что на нее внимательно смотрят чьи-то глаза.

– Са-ша.

Кругом была тьма. Она поняла, что не может открыть глаза. Лед внутри, лед снаружи, чей-то взгляд. Его взгляд.

– Здравствуй, Са-ша.

Она поняла, что почти не видит его – только лицо и руки. Черты расплывались, но руки она видела очень четко. Он держал в них черный маленький тюбик, поблескивающий золотым.

– Ты такая красивая, Са-ша, – тихо произнес он. Руки приблизились. Он разломил тюбик, и оказалось, что внутри – розовая помада. – Ты зря не красишься. Позволь мне.

Она отшатнулась, вжимаясь лопатками во что-то рыхлое; ей показалось, она падает назад. Руки были все ближе.

– Не бойся меня.

Что-то коснулось губ – но совсем не мягкое, сладкое и липкое, какой бывает помада, а что-то… твердое. Острое. Ледяное. Саша услышала смех, а потом увидела, как его длинные пальцы с выступающими суставами убрали тюбик от ее губ и выкручивают стержень помады прямо перед ее глазами. Из розовой мякоти появляется лезвие. Саша закричала, но совсем слабо, почти беззвучно.

– Са-ша. Не дергайся. Я не хочу сделать тебе больно.

Она не чувствовала своего тела, только отчетливо видела, как лезвие приближается к лицу. Отчаянно скосила глаза, но по-прежнему не могла пошевелиться. Лезвие коснулось губ. Легкий нажим; ей показалось, по подбородку побежало что-то влажное и холодное. Кровь. Кровь же бывает теплой. Почему?..

Кольнуло губу слева. Сухая кожа поддавалась легко, Саша слышала тихий шершавый звук, и, когда она осознала, что это не просто звук, а движение лезвия на ее губах, ее охватила такая паника, что она взбрыкнула и с силой ударила вперед лбом.

– Са-ша.

Рука впилась в плечо. Как камень. Саша закричала, вырываясь.

– Вставайте!

Он принялся трясти ее, кровь текла по подбородку, заливая плечо и шею.

– Просыпайтесь, девушка, Кавенецк через двадцать минут! Ишь, как сладко спит.

Саша распахнула глаза. Вагон. Полумрак.

– Кавенецк через двадцать минут, одевайтесь, – повторила проводница и прошла дальше.

Саша, отрывисто дыша, попыталась сесть прямо. Плечо было мокрое – с оконной рамы капал конденсат. Зато во рту было так сухо, что она не могла сглотнуть. Она еще несколько минут просидела так, возвращаясь в реальность. На полках напротив уже никого не было, и девочки-гимнастки тоже, видимо, вышли.

Надо же, она уснула все-таки.

Поезд уже замедлял ход, когда Саша наконец встала и, пошатываясь, взяла куртку. Хорошо бы сходить умыться, смыть с себя этот цепкий сон… Но дома. Уже дома. Она накинула куртку, подхватила рюкзак и, цепляясь за поручни, пошла к тамбуру. Около купе проводника висело зеркало. Саша поймала свое отражение и выдохнула: никакой крови. Никакой помады. Только новый выскочивший на подбородке прыщ.

Глава 10–1

Я читаю твое «о себе»

…Покрытие дорожки пружинит под ногами. В Москве почти не осталось старых черных резиновых дорожек. Теперь – композит на основе полиуретана. Благодаря тебе, Са-ша, я знаю, что гранулы для покрытий иногда делают из переработанного вторсырья. Это так трогательно – наблюдать, как ты пытаешься заботиться об экологии.

Я ловлю себя на мысли о тебе и ускоряюсь. Я хочу убежать? Неправда.

И все-таки больше мне нравились черные резиновые дорожки на стадионе моего детства. Я помню, как они плавились под солнцем, как, нагреваясь, блестели и сухо и горьковато пахли резиной.

…Кожа липкая от пота. Музыка из колонок по периметру зала заглушает дыхание, заглушает чужие голоса и собственные мысли. Это то, что мне надо. Вдох. Вниз. Выдох. Вверх. Мышцы горят, и волосы липнут к вискам. Перед глазами – серый прорезиненный коврик, еле заметный в пасмурный полдень. Я вижу твое лицо, ты бежишь, воюя с зонтом, к метро, и капюшон не спасает: волосы намокли и прилипли ко лбу и к щекам.

Пятнадцати отжиманий третьего подхода недостаточно, чтобы прогнать мысли. Шестнадцать. Восемнадцать. На последнем подъеме кажется, что руки подломятся и я упаду лицом в ковер. Я не падаю. Твой образ не пропадает.

В ушах стучит. Опускаюсь. Переворачиваюсь на спину и закрываю глаза. Музыка из колонок заглушает все голоса, кроме твоего: те редкие видео, что были на твоей странице, и очень плохая запись Дня первокурсника, выложенная на странице МГИЖа. Ты говоришь в микрофон. Косы, заплетенные очень тщательно, так что выбиваются только завитки на шее. Неумело отглаженная блузка. Бледные щеки, горящие глаза. Ты такая смешная. Такая притягательная.

Я стискиваю зубы. Я не осилю ни одного подхода больше. Да это и бессмысленно, кажется. В мышцах дрожь, и все тело ноет. Скорость была выше привычного, гантели – тяжелее, повторений каждого упражнения – больше. Все это бессмысленно. Но есть еще способы, правда? Может быть.

…Старые кашпо, давно не подрезанные каланхоэ на подоконнике, пересадка фикуса – когда я вернулся в квартиру, я завел много зелени. Я срезаю тяжелые больные ветви, убираю сухие листья. Плющ, герань, фуксия – обрезка уберегает их от непослушания. Они растут так, как хочется мне, и я поощряю их цветение, если хочу.

Я хочу тебя, Са-ша.

Я вдруг думаю, как тебе страшно. Как тебе плохо в эти