Мария Артемьева - Ферма

Я сразу просек, чего он боится. Места здесь дикие — здесь не то, что хряка, здесь и нас с ним обоих найдется кому сожрать. Нет, про Кракена я тогда еще вовсе не знал. Поэтому и не особенно боялся-то — считал, ну, подумаешь, там волк. Обычное животное. Его отогнать можно. Огнем напугать. Или криками.

Хромой мне ничего про это не говорил. Он тогда тоже ничего еще не знал. Но, думаю, чуял, как и я, что не так тут все просто на ферме… Ну, вот стоим мы с ним в темном лесу с этим тусклым фонарем и палками наизготовку, прислушиваемся.

Зубами прищелкиваем от страха, и оттого, что замерзли. Тянет холодным с земли, палые листья уже по краям белой каймой подернулись и аж позвякивают, как ледышки — тихонечко так. Словно крохотные феи или светлячки хрустальными бокальчиками чокаются. Страшно — ужас. Но хорошо.

Потому как в лесу свинячьим дерьмом не воняет, да и Хозяина с его полоумной Хозяйкой близко нет. И сыночка их, громилы Михея, тоже. Он, сволочь, дерется ужасно. Лапы как оглобли.

В лесу хорошо. Если б не холод и хозяйские собаки — я б там жить остался. Воздух там хороший. Как вино. От него дуреешь и наплевать становится на ферму, на все…

Ну, ты о лесе-то не мечтай. Бесполезно это. Хозяин, если разозлится, собак пошлет — эти злобные твари вмиг тебе глотку перегрызут. Даже не думай.

Я-то видал, что эти псы делают с такими, как ты. У Трехпалого знаешь почему три пальца?.. Тут Кракен. Не забывай о нем. Кракен везде.

В общем, вот. Стоим мы с Хромым в лесу. И вдруг слышим — шур-шур, шур-шур, шур-шур. «Ой, бу-бу-бу!» И опять — шур-шур. Идет кто-то. И точно не хряк — слышно, как ветки руками отводит и ругается оттого, что наткнулся на дерево в темноте. Что говорит — не разобрать, но по выражению-то понятно, что человек, а не зверь.

Мы с Хромым притаились. А этот, неизвестно кто, лезет прямо на нас. Мы стоим, выжидаем чего-то, как дураки.

И выходит к нам парень. Длинный как верста, худой, волосы светлые до плеч, на плече сумка и маленький деревянный чемоданчик. Джинсы краской заляпаны. Но не как у маляров — одной какой-то, а разными — там белое пятнышко посажено, тут желтое, зеленое, синее. Как будто под разноцветный дождик парень попал. Я на него как только глянул — мне сразу весело стало.

Вот, думаю, уж этот-то, хоть и молодой, но все-таки взрослый, и наверняка не из этих.

Парень нас увидел, заулыбался.

— О! — говорит, — малышня! Вы откуда тут взялись? Ночь-полночь на дворе, а вы? Здесь, наверное, дом ваш где-то рядом? Отлично. Повезло мне! Я уж думал, до самой границы дойду, никого людей не встречу.

Мы с Хромым и слова не успели сказать — стоим, таращимся на него. А он все тарахтит, весело так. Видать, вправду нам обрадовался.

— У меня, — говорит, — машина заглохла. Тут неподалеку, я ее на дороге бросил. Хотел помощь найти — мне показалось, я по тропинке какой-то шел, и вроде там даже был кто. Кто-то шел передо мной, пыхтел. Я его звал, звал. Но он от меня убежал.

Мы с Хромым переглянулись — понятно теперь, где хряк. Далеко, скотина, удрал. Не догоним мы его сегодня. А парень себе тарахтит.

— Я за тем чудаком пошел, да не догнал. А потом как-то сразу в темноте и заблудился. Я вообще-то в лесу не очень привык. В городе вырос. Сюда так только, наитюды приехал. Мне друзья посоветовали — мол, здесь места красивые, дикие. Да вот, машина заглохла. Даже не знал, что и делать. Но, по счастью, вы, малышня, мне попались. Теперь выведите меня отсюда к вашему папаше. Думаю, папаша ваш мне поможет машину починить. Вряд ли там что-то серьезное. Скорее всего так, ерунда. Свечи отсырели, или что… Я там в лужищу какую-то въехал с разгону, думал, застряну. Нет, не застрял. Но машина заглохла…

И тут он, наконец, дал себе передышку. Заметил, наверное, что мы всё молчим. Поглядел на нас — а глаза у него синие-синие, даже при свете тусклого фонаря видно, какие яркие. Красивый такой парень. Прям вот как есть — сказочный принц.

— А чегой-то вы, — говорит, — молчите оба? Языки проглотили?

Подошел к нам, присмотрелся повнимательнее. Улыбаться перестал.

— Вы, — говорит, — случайно, не немые? Ну-ка, девочка, как тебя зовут?

Взял меня за плечо.

— Я, — говорю, — не девочка никакая. Я пацан.

— Да ну? — Принц прям растерялся. — А что ж ты в платье ходишь? Впервые вижу, — говорит, — чтоб парень в девчачьем платье ходил. Что у вас тут за дела такие? Или вы из дома убежали, что ли?

Ну, вот как тут ему объяснить? Выйдет какой-то чужак из лесу, наткнется на тебя с бухты-барахты, и нате, выложите ему все сразу на тарелочке! Да как?!

Не знаю, как. Не знаю почему. Но словно пнуло меня что-то изнутри поддых да кадку с помоями расплескало. Все из меня полилось наружу. Во всех подробностях про мою поганую жизнь.

Про то, что сирота давно. Из детства своего почти ничего не помню. Иногда, когда сплю, одну и ту же картинку во сне вижу: пацаненок маленький в красных штанишках и белой рубашечке едет на трехколесном велике в темноте. Впереди у него свет — яркий такой, белый-белый. Это там дверь какая-то открыта, и изнутри тот свет бьет. В темноте вокруг ничего не видно, но и свет этот такой, что в нем ничего не разглядишь. Не освещает он, а только слепит… Пацан едет, педали крутит, они скрипят. Куда он едет? Зачем? И кто там ждет его, за этим светом, ничего я не знаю. Но чувствую — жуть меня забирает от скрипа этого велика, аж в пот бросает, и просыпаюсь я в слезах и соплях. Кто этот малец на велике, даже не знаю. Может, я сам?

Вот это я ему зачем-то рассказал. И о своих кошмарах, и о том, как на ферме оказался. О том, что последние мои приемные мамаши — они обе требовали, чтоб я их мамами называл. Мама один и мама два. Они женаты были друг на друге. Даже бумажку мне какую-то с печатями показывали. Но мне это по барабану. Хотят в свои игры играть — пускай. Еще эти старые дуры хотели, чтоб я для них был девочкой.

Они мне платья покупали и надевали белые колготы, а волосы мыли специальным шампунем, чтобы росли мягкие и шелковистые, как у девчонок. А я что? Мне по фигу. Девочек, по крайней мере, не бьют так, как пацанов. Предыдущие родители мне жрать не давали, если я шумел или бегал. Еду мне наливали в собачью миску, а вместо воды заставляли горький кетчуп лакать, если услышат вдруг, что я плохими словами ругаюсь. Чтоб мне язык как следует прижгло за грехи.

Так что эти две мамы меня, в общем, даже устраивали. Сюсюкали они противно, но это ничего, это терпеть можно. А на ферму я попал из-за их соседки. Надо ж было ей влезть в чужие дела! Она, зараза, медсестрой работала и как-то случайно узнала, что эти мамы меня таблетками специальными кормят. Таблетки, чтоб мальчика в девочку превратить. Гармоны — кажется, так они называются?