Клайв Баркер - Останки человеческого

Покоробившийся линолеум у него под ногами казался ледяным, и Гэвин решил, что просто взглянет на своего приятеля и тут же заберется обратно в постель. Но жалкие клочки, оставшиеся от его любопытства, все же требовали большего: у него еще были вопросы.

С тех пор как он проснулся, свет, пробивавшийся сквозь мерзлое стекло, заметно потускнел: согласный натиск ливня и ночи сгущал тьму на глазах. Ванна, перед которой стоял Гэвин, почти переполнилась; поверхность воды была темна и так спокойна, что приобрела маслянистую гладкость. Как и в прошлый раз, над поверхностью ничего не высовывалось. Притаившись, оно лежало на дне.

Сколько времени прошло с тех пор, как он вошел в желто-зеленую ванную комнату, приблизился к желто-зеленой ванне и заглянул в воду? Казалось, только вчера: жизнь его с тех самых пор и до настоящего момента была как одна долгая ночь. Он посмотрел в ванну. Оно было там – как и прежде, в позе зародыша; оно спало, даже не сняв одежду, будто ему нужно было срочно спрятаться и времени на раздевание не оставалось. Вместо прежней лысины оно отрастило себе роскошную шевелюру; черты лица казались вполне сформировавшимися. Не осталось и намека на размалеванную харю: оно обладало красотой скульптурного шедевра – и эта красота была его, Гэвина, до последней родинки. Безукоризненной формы руки скрещены на груди.

Настала ночь. Делать было нечего, кроме как сидеть и ждать, когда оно проснется, и в конце концов Гэвину это занятие наскучило. Оно выследило его, убегать вроде больше не собиралось, так что можно было залезть обратно в постель. Жители пригородов возвращались домой. Из-за дождя они ехали очень медленно, почти что ползли. Происходили столкновения. В некоторых гибли люди. Перегревались двигатели, перегревались сердца. Он прислушивался к звукам этой погони. Сон приходил и вновь улетучивался. Уже ближе к вечеру он вновь проснулся: хотелось пить. Ему снова снилась вода, и из ванной доносился уже знакомый звук. Существо сперва тяжело поднялось из ванны, потом положило руку на ручку двери, открыло дверь…

И вот оно предстало перед Гэвином. Спальню освещал лишь свет, проникающий с улицы; гостя едва было видно.

– Гэвин? Ты не спишь?

– Нет, – ответил он.

– Ты не мог бы помочь? – спросило оно.

В голосе существа не было и тени угрозы, оно говорило таким тоном, каким человек обращается с просьбой к родному брату по праву родства.

– Чего тебе надо?

– Время, чтобы поправиться.

– Поправиться?

– Включи свет.

Гэвин включил ночник и взглянул на фигуру, стоящую у двери. Руки ее больше не были скрещены на груди, и Гэвин увидел, что этот жест скрывал страшную огнестрельную рану. Плоть существа в этом месте разверзлась, и под нею открылись бесцветные внутренности. Крови, разумеется, не было – этого у него не будет никогда. И Гэвин не смог, по крайней мере с этого расстояния, различить там хоть что-то, напоминающее человеческую анатомию.

– Боже Всемогущий, – выдохнул он.

– У Приториуса были друзья, – пояснило существо, прикоснувшись пальцами к краю раны. Этот жест вызвал в памяти Гэвина образ стены материнского дома: Христос в нимбе, Сердце Христово, трепещущее в груди Спасителя. И тут гость, указывая пальцами на свою растерзанную грудь, произнес: – Это все ради тебя.

– Почему ты не умер? – спросил Гэвин.

– Потому что я еще не живой.

«Еще – это стоит запомнить», – подумал Гэвин. У этой штуковины появились намеки на нравственные переживания.

– Тебе больно?

– Нет, – с грустью призналось существо, будто мечтая о боли. – Я ничего не чувствую. Все проявления жизни во мне только внешние. Но я учусь. – Оно улыбнулось. – Я научился зевать. И пукать тоже.

Это звучало одновременно нелепо и трогательно: оно стремилось научиться пукать, потому что вызывающее всеобщий хохот нарушение в работе пищеварительной системы было для него драгоценным признаком принадлежности к роду человеческому.

– А рана?

– Она заживает. Скоро совсем заживет. Гэвин в ответ промолчал.

– Я тебе мерзок?

– Нет.

Оно вглядывалось в Гэвина чудесными глазами, его чудесными глазами.

– Что наболтал тебе Рейнолдс? Гэвин пожал плечами:

– Почти ничего.

– Что я чудовище? Что я вытягиваю из человека душу?

– Не совсем так.

– Но примерно.

– Ну да, примерно, – согласился Гэвин. Оно кивнуло:

– Он прав. Прав, по-своему. Мне нужна кровь, и в этом моя чудовищность. В юности, месяц назад, я купался в ней. Ее прикосновение делало дерево похожим на живую плоть. Но теперь мне кровь больше не нужна: процесс почти завершен. Теперь мне остается только…

Оно запнулось, и, как показалось Гэвину, не потому, что собиралось солгать, но потому, что не могло подобрать слов, способных описать его теперешнее состояние.

– Что тебе остается? – спросил Гэвин с настойчивостью.

Оно тряхнуло головой, глядя на ковер у себя под ногами.

– Видишь ли, я жил уже несколько раз. Порою я крал чужие жизни, и все мне сходило с рук. Жил, сколько положено человеку, потом сбрасывал старое лицо и находил новое. Иногда, как в прошлый раз, встречал сопротивление и проигрывал…

– Что ты вообще такое? Машина?

– Нет.

– А что?

– Я – это я. Не знаю, есть ли на свете кто-то еще вроде меня. Хотя с чего бы мне быть единственным? Возможно, они есть, и их много, просто я пока ничего о них не знаю. Живу, умираю, и снова живу, и так ничего и не узнаю?.. – Эти слова были произнесены с горечью. – …Ничего не узнаю о себе. Понимаешь? Ты знаешь, кто ты такой, только потому, что видишь вокруг себе подобных. Был бы ты один на земле, что бы ты знал? Только то, что видел бы в зеркале. Все прочее осталось бы в области мифа, предположений.

Итог был подведен без особых эмоций.

– Можно, я прилягу? – спросило существо.

Оно направилось навстречу Гэвину, и он сумел яснее разглядеть внутренности, трепещущие в пробитой груди, – постоянно плывущие, нечеткие очертания, грибообразные припухлости на том месте, где обычно располагается сердце. С тяжелым вздохом существо упало лицом на кровать, прямо в мокрой одежде, и закрыло глаза.

– Мы поправимся, – прошептало оно. – Лишь дайте нам срок.

Гэвин подошел к входной двери и закрыл все замки. Потом он приволок стол и втиснул его под дверную ручку. Теперь никто не войдет и не нападет на его спящего двойника: они останутся тут вдвоем, в полной безопасности, он и оно, он вместе с собой. Укрепив оборону, он заварил кофе, устроился на стуле, подальше от кровати, и принялся глядеть на спящее существо.

Сначала дождь целый час яростно молотил по стеклу, потом целый час – только слегка. Дождь слепил окно, забивал его влажными листьями, и они льнули к стеклу, как любопытные уши. Когда Гэвину надоедало смотреть на себя, он принимался смотреть на листья. Но вскоре он не выдерживал и вновь переводил взгляд на своего двойника. Любовался небрежной красотой руки, вытянутой поверх одеяла, на эффектно выхваченное светом запястье, на ресницы. Ближе к полуночи он так и заснул на стуле. Где-то на улице жалостливо скулила сирена «скорой помощи». Снова пошел дождь.