Мария Барышева - Мясник

Послеобеденный Волжанск встречает нас легким морозцем, и щеки легко пощипывает, словно город, недовольный нашим долгим отсутствием, журит блудных детей. Стоя на перроне, я умиленно оглядываюсь — огромные тополя, тянущие ветви к низкому безоблачному небу, длинное приземистое здание вокзала, которое не так давно осовременили, добавили огромные стеклянные двери, полностью переделали фасад, заменили надпись и табло, насадили елочек, сделали фонтанчик, над чередой скамеек навели блестящие сине-белые навесы, и здание, выскобленное, блестит и, кажется, теперь-то уж приближено к стандарту европейских вокзалов, но отчего-то оно похоже на чопорную даму века восемнадцатого, неожиданно наряженную в полупрозрачный лифчик и мини-юбку. Хорошо, не тронули старые часы, только слегка подчистили, и на их округлые бока по-прежнему опираются копытами два вставших на дыбы откормленных бронзовых коня, которые посылают друг другу свирепые взгляды. Вон широченная лестница с сонными львами, вон вокзальный рынок, откуда тянет дымом и копченой рыбой, и уже видно, как вдалеке ползет трамвай, а вблизи — поезда и люди, люди, люди… И над всем этим истошное сварливое карканье огромных вороньих стай, и услышав его, я окончательно осознаю, что я снова в Волжанске — старом городе рыбы, арбузов и ворон.

Выпрыгнувший из вагона Женька с двумя сумками, смотрит на меня одобрительно и как-то умиротворенно, потому что я уже снова выгляжу как надо — на лице больше нет ни тускловатого призрачного макияжа, ни очков, мешковатое синее пальто сменилось длинным строгим черным, у сапог появились каблуки и волосы больше не прилизаны. Так положено — в Волжанске я должна появляться уже Витой. Мне остается только вернуть цвет высветленным бровям и добавить немного яркости пепельным волосам, и я окончательно начну соответствовать самой себе. Правда, вначале придется поехать в «Пандору» и сдать отчет, над которым я утром еще немного поработала.

— Где этот старый пропойца?! — ворчит Женька и крутит головой, высматривая запаздывающего Артефакта. — Или для него нет смысла в том, что поезд прибыл на конечную? Постой здесь, Вита, а я пройду вперед, гляну.

Он уходит, а я, не найдя Артефакта среди толпящихся на перроне, закуриваю и снова начинаю глазеть по сторонам, притаптывая каблуками грязный снег. Волги с вокзала, конечно же, не видно. Сейчас она спит, закованная в лед, и где-то там, на ней сидят рыбаки, согнувшись, над лунками, которые провертели в ее холодной застывшей спине. Зимняя Волга с давних пор нравится мне куда как больше Волги летней, когда она на пике жизни и неспешно катит мимо свои желтоватые мутные воды, из которых кто-то может внимательно наблюдать за тобой…

Задумавшись, я делаю шаг в сторону и налетаю на какого-то прохожего, который зло отталкивает меня назад, да так, что я чуть не падаю прямо в грязь.

— Куда ты прешь, коза?! Глаза потеряла?! — раздается рядом резкий окрик. Я взмахиваю руками, пытаясь удержать равновесие на скользком перроне, и меня больно хватают за локоть и вздергивают в прежнее устойчивое вертикальное положение. Закусив губу, я поворачиваюсь, но вижу уже только спины троих удаляющихся мужчин — всех как на подбор крепких, внушительных и почти одинаково одетых. Все же я точно знаю, кто меня оттолкнул, обругал и удержал — успела заметить боковым зрением. Это человек, который идет с краю, ближе к рельсам, в черных брюках и короткой коричневой дубленке, и я оскорбленно взвизгиваю ему в затылок:

— За собой следи, шифоньер!

Конечно, я сама виновата, но все же то же самое можно было проделать и более вежливо, без грубости, а грубости по отношению к себе в настоящей жизни я не терплю. Человек оборачивается и оглядывает меня с презрительным удивлением селекционера, обнаружившего на своей опытной делянке занятный сорняк. У него широкое, типично славянское лицо, а темные волосы гладко зачесаны назад, что придает лицу массивности и надменности… и есть что-то еще… что-то темное, холодное, далекое, словно дно глубочайшего колодца, и от этого как-то не по себе «Шифоньер» кривит губы, вытаскивает изо рта сигарету, причем на его указательном пальце взблескивает какой-то странный перстень, сплевывает и говорит своим спутникам, указывая на меня сигаретой:

— Видали?! Кусается!

Его спутники, кожаные, и, в отличие от него, подстриженные почти до упора, с готовностью начинают ржать — смехом это нельзя назвать при всем желании, да простят меня лошади. Один из них манит меня толстым указательным пальцем и говорит:

— Кис-кис-кис-кис! У-ти, кися! Шурши сюда, колбаску дам!

Но третий, уже потеряв к стычке всякий интерес, отворачивается и уходит, и отчего-то это злит меня больше всего и в то же время злость разбавлена некоторым облегчением.

Кто мы, люди, для таких ублюдков? Тени да пыль…

— Витка! — меня дергают за руку, и я оборачиваюсь. Это Женька — уже без сумок, и в его лице какая-то странность, которую я не сразу понимаю. Не выпуская моей руки, он тянет меня за собой, заставляя быстро идти прочь, и когда он снова начинает говорить, я понимаю, что это за странность — легкий испуг смешанный с какой-то ошеломленностью.

— Ты что, с ума сошла?! Невозможно тебя одну оставить! Нашла с кем связаться!

— А что такое? — искренне удивляюсь я и оборачиваюсь. Троица уже остановилась и теперь мрачно возвышается за спиной какого-то серьезного среброволосого человека в дорогом пальто, который разговаривает на перроне с толстячком, похожим на огрызок сардельки. Вокруг них толчется еще несколько молодых людей, настойчиво оттирая прохожих в стороны и нервно стреляя глазами по сторонам. — Кто сей надменный мэн?

Женька тоже оборачивается и смотрит на живописную группу, но тут же снова уводит взгляд вперед — так быстро, что это движение почти незаметно со стороны.

— Так это ж Баскаков!

— Да Баскакова я знаю! — отмахиваюсь недовольно. Вот уж действительно — кто в Волжанске не знает Баскакова — даже такой далекий от местной городской жизни человек как я. Баскаков, бывший крупный партработник, ныне один из самых известных, богатых и уважаемых предпринимателей Волжанска, спонсировавший не один городской праздник, не один приезд крупной эстрадной звезды, благотворящий всех и вся, и в ближайшем будущем его прочат в губернаторы области. И волжанский народец, так и не привыкнув, всегда оглядывается, когда по улице с величавой неторопливостью катит его роскошный, в великолепном состоянии, черный «роллс-ройс» — «фантом-VI» семьдесят восьмого года. По сути же, Баскаков — личность крайне непрозрачная, я бы сказала, с душком и не одним десятком скелетов в шкафу, и кое-кто поговаривает, что нынешний мэр Волжанска Сотников, заступивший взамен не так давно скончавшегося Александрова, — не более чем вывеска, и фактически городом управляет Баскаков. Этим моя информация о нем исчерпывается… ну, разве еще то, что среди его многочисленных помощников или, грубо говоря, обыкновенных бандитов-шавок, мой старый однодворник Кутузов — в миру Михаил Лебанидзе, что, впрочем, к делу не относится. — Я говорю о том вот зализанном придурке с перстнем. Ты его случайно не знаешь?