Мария Барышева - Мясник

Вначале разговор наш вполне обычен и спокоен. Женька продолжает веселиться, вспоминая почти законченное дело, я рассказываю несколько историй, которых пришлось наблюдать по ходу работы, Артефакт молчит, что лучше всего. Но с течением времени количество выпитого им коньяка неумолимо возрастает, в его мозгах начинается паводок, лед самодостаточности взламывается, и он начинает толковать нам о том, как все плохо в этом мире и как гнусно устроено наше общество.

— Тебе, Петро, жениться надо, — замечает Женька в перерыве между рюмками. — Детей завести.

— Я не убийца своим детям! — ворчит Артефакт, слегка покачивает головой и аккуратно заглаживает волосы за уши, словно первоклассница перед зеркалом.

— В каком смысле? — спрашиваю я, рассеянно оглядывая вагон-ресторан. Он уже начал пустеть. За одним из столиков сидит в одиночестве довольно крупный мужчина заграничного вида и то и дело поглядывает на нас с любопытством. Перед ним стоит почти пустая бутылка сухого вина.

— А в таком. Ну будут у меня дети и что? Будут так же бухать и воровать, как и я.

— Зависит от того, как ты их воспитаешь, — осторожно говорит Женька. Ему явно не хочется продолжать этот разговор.

— Совершенно не зависит, потому что жизнь нам диктуют не родители и не мы сами, а гнилое общество, в котором мы живем. А что можно ждать от такого общества?! Кому можно выжить в стране, где в цене лишь ворюги и торгаши, где честность равносильна глупости, а интеллектуальный труд ценится ниже дворницкого?! Ведь если так подумать — разве мы воры по призванию?! Нет, по обстоятельствам, по воле общества нашего, мать его за ноги! Да дай ты мне работу по специальности с нормальной оплатой — разве ж я бы…

— Тише, товарищи, кругом немцы, — бормочу я недовольно — Артефакт уже расходится, и в пустеющем вагоне-ресторане его голос слышится достаточно отчетливо. Техник затихает, поднимает рюмку с коньяком и начинает разглядывать меня сквозь коричневатую жидкость. Наверное, то, что он видит, ему не нравится, потому что Артефакт кривится и произносит устало:

— А вообще ни в чем нет смысла. Во мне нет. В вас нет. Ничего переделать невозможно, все останется по-прежнему, всем друг на друга наплевать, воровство — образ жизни и вообще — все мы только чей-то дурной сон, чья-то наркотическая иллюзия. Поскорей бы он уже пришел в себя, чтобы все это закончилось, — он небрежно швыряет коньяк в рот и с шумом выпускает воздух сквозь сжатые зубы. — Вообще, всем нам нужно умереть, чтобы понять, как нужно жить. Так и не иначе. Все бесполезно.

— И делать что-то нет смысла — да? — интересуюсь я без особого энтузиазма. Разговор этот заводится уже не в первый раз, и почти все, что скажет Артефакт, я знаю наизусть. — Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все — суета и томление духа — кажется, так выражался небезызвестный Екклесиаст? Тебя послушать, так каждый человек должен прожить всю жизнь на отдельной планете без общества и соблазнов, ничего не делая, потому что в этом все равно нет смысла. А вообще, смею тебя заверить — даже живи ты в идеальном обществе с правильными законами и честно — ты все равно будешь недоволен. Такова суть твоей натуры — стремление к неустроенности. Если вокруг будет идеальный порядок — ты найдешь неустроенность в порядке.

— Жек, че это она имеет в виду? — спрашивает Артефакт и разливает по рюмкам остатки коньяка. Женька глубокомысленно пожимает плечами.

— Думаю, она хочет сказать, что ты ее достал. А вообще, Петька, ты со своими рассуждениями чертовски похож на кошку, которая крутится на месте, пытаясь поймать собственный хвост. Смыслы, цели, задачи… Любой человек прежде всего живет для того и так, чтобы быть счастливым — вот единственная цель, смысл и задача — живет он в Париже, в Аддис-Абебе или где-нибудь в Голышманово. Просто каждый идет к этой цели по своей дороге. А что касается всех тех страхов, о которых ты плачешься, так есть несколько вещей и пострашнее, — он выпивает свою порцию, причмокивает губами и крутит головой. — Нет, все-таки это ужасно — коньяк после пива…

— Что может быть страшнее? — интересуется задетый за живое мегапессимист.

— Страшнее? Например, когда ты увидишь, что твой ребенок умирает.

— Так я ведь…

— Когда тебя продаст лучший друг, — Женька наклоняется ближе к нему.

— Так у меня ведь…

— Когда поймешь, что все, что казалось тебе истинно правильным — твои мысли, твои поступки — все это бредово, напрасно, бессмысленно и бесчеловечно — и поймешь это за секунду до смерти. Ну, и еще много чего.

Минуту Артефакт внимательно изучает сначала Женьку, потом меня, а затем делает вывод.

— Короче, вы меня совершенно не понимаете.

— А как же, — тут же отвечает Женька. — Если б все друг друга понимали, представляешь, какая была бы тишина на земле. Коли ты собираешься брать еще бутылку этой отравы, закажи заодно и кофе для меня, а для нее еще сока — ребенку не хватает витаминов. И сам бы употребил заодно. Избыток философии случается обычно от недостатка витаминов.

Я думаю, что неплохо бы было уже пойти спать, хотя особой усталости не чувствую. Но спустя несколько минут заграничный человек за соседним столом неожиданно начинает проситься к нам, выговаривая русские слова с сильным мяукающим акцентом. Это крупный мужчина лет сорока, большеротый, с жестким квадратным надменным подбородком, и он уже неплохо выпил. Мы принимаем его из чистого любопытства — никогда не знаешь, для чего пригодится то или иное знакомство, хотя, с другой стороны, иногда оно может и напортить. Но, судя по поблескивающим глазам Женьки и по состоянию человека, скоро гость выпьет столько, что завтра вряд ли сможет нас вспомнить.

Заграничный гость оказывается неким Дэниелом Гудхедом откуда-то из штата Нью-Йорк, направляющимся, как становится известно чуть позже, в Волжанск утрясать какие-то вопросы с поставкой рыбы и рыбных продуктов для одной фирмы. Артефакта заграничный Дэниел мало волнует, но на нас Женькой американец неожиданно действует как воробей с подбитым крылом на голодных кошек. Не то чтобы мы были националистами, а я даже лично знала несколько вполне нормальных штатовских людей. Но в лице Гудхеда перед нами та самая Америка, которая, что называется, сидит на планете ноги на стол, полагающая себя неким высшим божеством, обязанным управлять и поучать других, а в случае чего и наказывать — без нее и дождь не смеет пойти. Его речь, несмотря на слегка заплетающийся язык, надменно-снисходительна, русским языком он владеет неплохо, но небрежно, словно одолженной у невзыскательного соседа лопатой. Вначале мы ведем с ним вполне мирную беседу, и Гудхед ухмыляется и пьет вино — сперва немного застенчиво, но потом, умело подтолкнутый Женькой, начинает хлестать его как воду. Женька делает то же самое, но Женька — это отнюдь не Дэниел Гудхед. Вскоре они начинают препираться на разные темы, причем американец отчего-то усиленно наседает на итальянцев, жалуется, что проклятые макаронники заполонили все побережье и лезут в правительство — мало того, что всюду черномазые, так теперь еще и эти со своими дурацкими традициями, и честным, чистокровным американским людям скоро вообще места в Штатах не останется… скоро, мол, уже и Америку переименуют в какую-нибудь Сицилику или того хуже и в таком же духе. Он, Гудхед, конечно не расист, но каждый должен знать свое место.