Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс

Сэйди, со скучающим видом наматывая светлый локон на палец. — Мы в топе самых успевающих учеников академии, нас уже хотят заполучить все лучшие университеты Соединенного Королевства. И никакая букашка вроде тебя, Беатрис, не сможет помешать нам урвать свой лакомый кусочек.

Я впиваюсь ногтями в мякоть ладоней так, что, кажется, протыкаю их до крови. Только не цепеней, только не молчи, Беатрис… Скажи хоть что‑нибудь!

— Как там Честер, Дэнни?

Вопрос явно сбивает Даньел с толку. Вспоминать о поступке Честера мне тошно и больно, но для Дэнни — еще больней. Заостренное жало вонзается прямо в цель.

— Все прекрасно, — отвечает она, хоть и без прежней уверенности. — Если ты думала, что он вспоминает о тебе, то ошибаешься. Он просто хотел пошутить… и немного заигрался. Если тебя это ранило… — Она театрально вздыхает. — Тем лучше. За это я готова многое простить.

Сэйдлин мерзко хихикает, и я не выдерживаю. Не имея больше сил смотреть на них, напитываться сочащейся злобой, я вскакиваю со стула так, что он падает — еще один взрыв в библиотечной тишине. Не потрудившись поднять стул, я направляюсь на выход, а вслед бросают:

— До новых встреч, Беатрис. Будем ждать тебя здесь.

Раскатистый смех ударяет мне в спину. Миссис Холлоуэй предупреждающе шикает на девушек, и те замолкают, но отзвук их насмешки еще долго преследует меня по коридору.

Дэнни не любит Честера, это увидит и слепой. Они могут сколько угодно исполнять роль образцовых влюбленных, но «Оскара» за плохую игру не получат. Если Филлипс и нужен ей, то лишь как красивая побрякушка, дополняющая образ. А значит, Честеру простят все, каких бы гнусностей он ни натворил.

Что и говорить, после разрыва с Гаспаром Молиной Дэнни стала заложницей собственной репутации: если бы она рассталась и с Честером, все бы сочли, что она вновь проиграла мне парня, и неважно, что он вовсе не был мне нужен. В отличие от… Ах, неважно, не хочу вспоминать.

От библиотеки меня наглым образом отлучили, и я, убегая в растрепанных чувствах, совсем забыла сдать книги по оккультизму, чтобы миссис Холлоуэй не съела меня с потрохами перед рождественскими каникулами.

Впрочем, книги эти мне не пригодились. Я излазила весь стеллаж с литературой для досуга, но ничего путного не выискала среди тонны низкопробной макулатуры. Сейчас мне и самой смешно: что я вообще хотела там найти? Отчаяние грызло меня с такой силой, что я решила искать ответы в чем‑то сверхъестественном, ибо все рациональное, логичное и правильное не спасло меня от горестной участи жертвы.

Большую часть жизни меня растили в вере и любви к Богу. Но что‑то другое, что не входило в божественную юрисдикцию, находило меня само, словно перетягивая канат на свою сторону. Еще до гибели родителей, будучи маленькой, я частенько проводила время у соседки. Вдова Патнэм отнюдь не была набожной, как многие в ее почтенном возрасте. В ее доме не найти было вышивок на религиозную тематику или светлых напутствий в духе «Благословен будь» [12]. Зато чего хранилось в избытке, так это оберегов, талисманов, которыми она увешала почти всю квартирку, свечей и каких‑то трав, чей острый запах сшибал с ног любого захожего.

Вдова Патнэм и открыла мне мир невидимый, перевернутый. Там, говорила она, действуют другие законы, другие правила. Можно согрешить, говорила она, и ничего‑то тебе за это не будет. Вместе с нею от скуки мы очищали дом от «незваных духов» или гадали на картах Таро, предсказывая повороты судьбы. К тому моменту мне было почти двенадцать, и красивые карты из колоды Уэйта казались невинным развлечением. Но веселью пришел конец, когда карты выдали плохой расклад.

Присцилла Патнэм перевернула карту, которая знаменовала Смерть, и всю комнату вдруг заполнил удушливый гнилостный смрад.

— Ох, нехорошо, птичка, это нехорошо… Грядут серьезные перемены, — сказала Присцилла, поспешив спрятать карту.

Тревожные знаки следовали за мной по пятам, но я была слепа и глуха к ним. Я была ребенком и еще не допускала мысли, что родители могут покинуть меня когда‑то.

В тот день, когда это произошло, душа металась, мучимая предвестием чего‑то страшного, неотвратимого. Родители торопились на какую‑то важную встречу — кажется, с возможными акционерами отца, — и даже семейным застольем у рождественской елки в этот раз пришлось пренебречь. Я крутилась возле мамы и упрашивала остаться, но папа был неумолим. По его словам, сделка «изменит нашу жизнь». Как же ты был прав, папа…

Они не вернулись вечером и не вернулись поздно ночью. К четырем часам утра, в ночь Рождества, вдова Патнэм, что сидела со мной, сняла трубку трезвонящего телефона. Нам принесли роковую весть, и с тех пор моя жизнь не была прежней.

Бог, в которого они так истово верили, не уберег их. Зато некто, в кого верила Присцилла, хотя бы послал мне знамение.

Сидя в полупустой столовой, я вяло обедаю рисом и соцветиями брокколи и перелистываю от скуки «Тайные знаки», будто контрольный раз удостоверяясь: не подкинет ли книга парочку ответов? Но книга за авторством некоего Бернарда Линча молчит. Даже потусторонний мир не желает защитить меня.

Тут из-за спины наползает чья‑то тень. Вижу, как сбоку подсаживается Рори Абрамсон, и нерешительно поворачиваю к нему голову.

Рори, разумеется, молчит, тянет время. Просто так с Беатрис Беккер не поговоришь прилюдно, это знает чуть ли не каждый ученик Уэст-Ривера, — себе дороже вести беседы с изгоями, если не хочешь подмочить репутацию. Даже Рори не настолько отторгнут местным сообществом, чтобы нарушать негласные правила. Когда народ вокруг рассасывается, Абрамсон двигается ближе и говорит простодушно:

— Ты как? Кстати, тебе идет новая стрижка.

Неожиданно он подкрепляет комплимент новым портретом. Рори протягивает мне вырванный из альбома лист, на котором снова я, но обновленная, почти живая: черно-белый рисунок разбавлен нежно-персиковым мазком пастели на скулах, сдабривающим бледную кожу приятным румянцем, а лицо обрамляют укороченные пышные локоны, придавая мне какого‑то задора. И только взгляд затравленный, омертвелый даже больше, чем прежде. Рори, как всегда, ухватил самую суть.

— Что ж, если вдруг вылетишь из академии, можешь смело открывать свой салон — стрижки у тебя полный блеск, — хмыкаю я наконец и подушечкой указательного пальца чуть растираю карандашную пыль в нарисованных печальных глазах. Теперь у моего двойника темные разводы вокруг глаз, точно у мертвеца. — Вот, так больше похоже.

Рори напряженно следит со стороны, но ничего не говорит, будто понимает, что я не нуждаюсь в словах утешения — они для меня больше не имеют ценности.