Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

что надо лбом довольно низко начинается линия коротко стриженных рыжеватых волос, что глаза имеют серый оттенок, посажены очень близко и буквально сверлят ее. Уши были оттопыренные, линии скул сходились в небольшой острый подбородок. Нос был прямой и довольно длинный, усы отсутствовали; наконец, в последнюю очередь оформился рот – и в нем-то скрывалось самое ужасное. Одна сторона этого рта, мягко и красиво очерченная, дрогнула в улыбке, а другая, с неестественно толстыми, как бы деформированными губами, плотоядно усмехнулась.

Все лицо, сначала расплывчатое, постепенно сделалось четким; теперь было ясно, что принадлежит оно, бледное и худощавое, молодому мужчине. А затем нижняя губа чуть оттопырилась, блеснули зубы и послышались слова:

– Теперь уже скоро; я приду за тобой совсем скоро, – произнесло лицо, придвинулось чуть ближе к Эстер и осклабилось.

Тут-то ужас сделался всепоглощающим и душным. Эстер вновь попыталась убежать или закричать; жаркое дыхание этого кошмарного рта обжигало ее. И тогда с болью, которая, должно быть, сопровождает разлучение души и тела, Эстер смогла разбить чары; она услышала собственный вопль и почувствовала, как нащупывает выключатель. Но в комнате и так было светло – свет лился из гардеробной, где ночевал Дик. В следующую секунду он полностью одетый оказался подле Эстер.

– Что с тобой, милая? Что случилось?

Эстер еще во власти кошмара приникла к нему.

– Он вернулся, – всхлипывала она. – Он говорит, что теперь уже совсем скоро придет за мной. Защити меня, Дик, спаси меня.

На мгновение страх жены передался мужу, и он стал нервно озираться.

– О ком ты, родная? Здесь никого не было.

Эстер, прятавшая лицо на плече мужа, подняла взгляд.

– Мне приснился сон; давний, очень давний кошмар; вот почему я так боюсь. А ты до сих пор одет? Который час?

– Еще и десяти минут не прошло, как ты легла в постель, дорогая, – отвечал Дик. – Не успела ты погасить свет, как я услышал твои крики.

Эстер поежилась.

– Это ужасно. И ведь он вернется, вернется…

Дик присел к ней на постель.

– А теперь давай-ка рассказывай по порядку, Эстер.

Она помотала головой.

– Нет, говорить о таком не надо – сон только станет реальнее. А что наши дети – они в порядке?

– В полнейшем. Я заглянул в детскую, прежде чем подняться в спальню.

– Это хорошо. Мне уже легче, Дик. Сны – они ведь ничего общего с жизнью не имеют, правда? Незачем искать в них смысл, верно?

На этот счет у Дика сомнений не было; он отвечал куда как убедительно, и Эстер вскоре успокоилась. Прежде чем лечь, Дик еще раз взглянул на жену – она мирно спала.

Назавтра, когда Дик уехал в контору, Эстер провела сама с собой серьезнейший разговор. Она сказала себе, что страшит ее исключительно собственный страх. Сколько раз она видела это зловещее лицо – и что, разве хоть в чем-нибудь проявилась его власть над нею? Ничего подобного; единственное, на что лицо способно, – пугать ее. У Эстер нет причин для страха: она под надежной защитой, имеет кров и средства; подумаешь, вернулся детский ночной кошмар! Он для нее безвреден сейчас так же, как был безвреден много лет назад – ни одно из давних явлений не омрачило по-настоящему ее детства, – значит, кошмар не оставит следа и в ее ранней зрелости… И все же, несмотря на эти уговоры, Эстер снова и снова прокручивала в уме свой сон. О, как зловеще его полное сходство с тем, давним! Позвольте: полное ли? Сердце сжалось, ибо Эстер внезапно вспомнила: тогда, в детстве, этот жуткий рот говорил другое. Он говорил: «Я приду за тобой, когда ты повзрослеешь», а нынче сказал: «Теперь уже скоро; я приду за тобой совсем скоро». Это воспоминание потянуло за собой новое, из сна-предвестника: вчера Эстер приснилось, что море сожрало часть берега и почти уничтожило заброшенную церковь. Эти два различия в остальном одинаковых сновидений по прошествии целого десятилетия казались более чем логичными. За десять лет море расширило свои владения и обрушило церковь, о чем свидетельствовал сон-предвестник, а в кошмаре лицо говорило о том, что близок роковой час…

Никакого смысла не было бранить либо упрекать себя, ведь тогда разум Эстер вернулся бы к толкованию кошмара – иными словами, она опять оказалась бы скована страхом. Куда мудрее будет отвлечься, и пускай страх умрет с голоду без подпитки в виде затравленных мыслей. И Эстер занялась домашними делами, затем сводила детей на прогулку в парк, а после, вооружившись приглашением на закрытый просмотр в «Уолтон-гэлери», вышла из дому; ни единой минуты она не проведет в праздности; о нет, ни единой! Теперь ее день наполнен до отказа: после выставки она пообедает где-нибудь в городе и посетит дневной спектакль, а вечером, когда вернется Дик, они на весь уик-энд уедут в Суссекс, в городок Рай, где у них есть дом. Целую субботу и целое воскресенье Эстер будет играть в гольф; уж, конечно, свежий воздух и физические нагрузки изгонят из ее сознания бесов ночной небывальщины.

Галерея оказалась полна народу; Эстер встретила приятелей, и осмотр экспозиции сдобрила оживленная беседа. Имелись два-три рембрандтовских шедевра и парочка работ сэра Джошуа Рейнольдса; но жемчужинами, насколько поняла Эстер, были три картины Ван Дейка, что висели отдельно, в небольшом зальчике. Эстер направилась прямо туда; первым, если верить каталогу, она должна была увидеть портрет сэра Роджера Уайбёрна. Не прерывая болтовни с подругой, она подняла взгляд…

Сердце забилось где-то в горле, а потом словно бы вовсе замерло. Недоумение, какому подвержены люди, страдающие умственными расстройствами, охватило Эстер, ибо перед нею был тот, кто грозил прийти и забрать ее к себе. Те же рыжеватые волосы, оттопыренные уши, жадные, близко посаженные глаза, рот, улыбающийся с одной стороны и плотоядно ухмыляющийся с другой. Казалось, Ван Дейку позировало кошмарное видение Эстер, а не живой человек.

– Портрет отъявленного негодяя, – прощебетала подруга. – Взгляни, Эстер, ведь это просто потрясающе, не так ли?

С усилием Эстер взяла себя в руки. Дать волю всепоглощающему страху означало впустить ночной кошмар еще и в дневную жизнь – а отсюда недалеко и до безумия. Эстер заставила себя снова посмотреть на портрет. Так и есть: те же пронизывающие, жадные глаза буравят ее, а губы, кажется, сейчас шевельнутся. Эстер слышала оживленный гул голосов, но ей казалось, что ее оставили наедине с Роджером Уайбёрном.

Впрочем, у нее хватило самообладания урезонить себя, успокоить; если на портрете изображен Роджер Уайбёрн – в чем нет сомнения, – значит, он уж лет двести как мертв; ну и чем он может повредить ей? Наверное, она случайно видела этот портрет, будучи ребенком; он ее напугал; затем другие впечатления задвинули Роджера Уайбёрна в таинственное подсознание, которое подобно темной подземной реке, вечно движущейся под спудом жизни человеческой; там-то, в подсознании, Роджер