Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

могильные плиты. Порой под ними зияли дыры, поражающие интимностью норы, ведущие прямиком в оббитые тафтой сундуки с бренными останками, грудными клетками, сердитыми черепами. Взор увяз в мешанине надгробий, многие из которых пали ниц или, притомившись, легли на соседей. Кладбище бахвалилось своими сокровищами, выставляло, как на некрофильской ярмарке: рыжие от коррозии кресты и истлевшие металлические розы, масонские символы в треугольных нишах и роскошные грибницы у подножья часовни на круглой площади, покосившиеся стелы и просевшие в червивую почву тумбы. В граните, оберегающем захоронения, в глыбах саркофагов чернели оконца, глазки, натолкнувшие Илью на странную, неуютную мысль: мертвые любят подглядывать.

Расстояние между Ильей и женщинами увеличилось. За решетками внутри фамильных склепов вырисовывались алтари, облепленные воском и свечными огарками. Тут были сороки, клюющие из мисок; спартанская простота безымянных захоронений; новенькие цепи на вратах угрюмого готического мавзолея; затхлый воздух, дохнувший из сводчатого пространства погребальной камеры, к которой Илью потянуло необъяснимое любопытство, и он сильнее отстал от своих женщин.

Тут были скорбящие ангелы у последних пристанищ ведьм, разбойников и палачей; проникающая в поры сырость; купидоны на могиле малышей, задавленных родной матерью; латынь, улитки и мокрицы; нечто похожее на пулевые отверстия в волглом песчанике и нечто похожее на козла, вставшего на задние ноги, чтобы осквернить захоронение.

Илья обернулся. Лужок за усыпальницами был пуст. Ни единого прямоходящего парнокопытного. Илья поискал взором маму и Дагмару, но они скрылись с глаз. Елка заскребла деревянной культей по асфальту, Илья снова забросил ее на спину и двинулся по аллее, мимо оссуариев, задушенных корнями, Девы Марии с отколотым лицом, изувеченного знаменосца, несущего вахту над давно сгнившей домовиной всеми забытого воина. Потревоженные кошки грациозно спрыгнули с усыпальницы. Ясени за оградками царапали небо скрюченными ветвями.

Илья много раз бывал здесь: у отчима, Кафки, у военного мемориала на Девятое Мая. Он любил прогулки по кладбищам, но отчего-то сейчас, среди белого – серого – дня, его бросило в жар. Он казался себе человеком, с которого сняли шкуру: забытое чувство, связанное с опытом наркотического похмелья. Приступ агорафобии после бессонной ночи с Викой.

В него бросались со всех сторон: мусорные контейнеры, набитые венками и пластиковыми лампадками. Витки колючей проволоки, острые пики забора, бронзовые кольца, чтобы при необходимости поднять многотонную плиту и выпустить скребущихся. Безглавые големы погостов, настежь открытые, зазывающие внутрь себя склепы, завывающие отверстия (просто сквозняк!). Запашок падали и церкви.

Илья остановился, чтобы перевести дыхание. Потянулся было к телефону, чтобы шутливо спросить маму, не потеряла ли она кого, но увидел стену, напичканную урнами с прахом, за которой, вспомнил он, находилась могила дяди Гонзы. Дурацкая паранойя отступила. Даже стало светлее: солнце выкатилось из-за туч.

Илья пошел вдоль стены, желая поскорее покончить с поминальными ритуалами. Принести отчиму елку…

«…а если адресата не будет дома, – учили на курсах почтальонов, – оставить квитанцию».

Солнце слепило, и стена колумбария показалась прищурившемуся Илье почтовым шкафом. С выцветших фотографий смотрели мертвые. У мертвых в их застекленных ящиках было приданое: искусственные цветы, фарфоровые зверушки, накрахмаленные салфетки, просьба оплатить аренду гробового места. Илья увидел Лесю, и сердце пропустило удар.

Лесина голова – обгоревшая, с чертами лица, оплывшими, как воск, но все равно узнаваемыми – была заточена за грязным стеклом. Зажаренные губы склеились. Волосы облепили череп безобразными черными перьями. Левая глазница была пуста, а из правой торчал «пипак» – почтовая кнопка SOS.

– Сынок! Ты чего там застрял?

– Иду, – проскрипел Илья. Он набрался мужества и снова посмотрел на стену колумбария. Он ошибся, решив, что галлюцинации сгинули с осенью. То, что он принял за Лесину голову, было урной, рисунком трещин и потеками извести на стекле.

Или Леся явилась ему среди праха и тлена, чтобы о чем-то предупредить.

24

Расставшись с Дагмарой, Саюновы поехали на станцию имени физиолога Ивана Петровича Павлова. Илья предложил маме еще немного прогуляться. Он боялся, что эта встреча будет последней: страх, не поддающийся рациональному объяснению, но гложущий изнутри. При этом Илье удавалось маскировать свои истинные эмоции. Он умудрялся шутить и восхищаться архитектурой, был взвинчен, деятелен и слишком улыбчив для человека, видящего отрезанные головы. А впрочем, возможно, с такой улыбкой люди и сходят с ума.

Держась под руки, Саюновы дошли до неоготического костела святой Людмилы. У подножья массивной лестницы стояли палатки и роились люди. На решетках истекали соком сосиски, доходили до кондиции румяные пышки с козьим сыром, нож стесывал мясо с крутящегося на вертеле «вепрева колена». Сладкоежки предпочитали засахаренные орехи и псевдотрадиционные «трдельники», взрослые грелись горячим вином, а дети – какао. Площадь пахла мясом, кипящим во фритюрницах маслом, корицей и рождественскими свечками-франтишками.

Неспешно курсируя от палатки к палатке, Саюновы запаслись шерстяными носками, елочными игрушками и прочей мелочью, которую мама раздарит друзьям, а после ели картонными вилками хрустящую рыбу, прожаренную во фритюре. Говорили о маминых проектах и Януковиче. Илья считал, что «Беркут» подавит восстание, а мама предрекала вступление Украины в Евросоюз в пятнадцатом, максимум, году.

– А твои все мотаются, – сказала мама. Илья обернулся в направлении ее взгляда – на желтый фургон чешской почты, идущий с Площади Мира на Югославскую. – Как работа? – спросила она.

Он стал отшучиваться, рассказывать о забавных фамилиях адресатов: «Пан Достал и пан Ломик на одном ящике, такой угрожающий ящик, ломик он достал!» Мама не улыбнулась, а провела пальцами по щеке Ильи и проговорила печально:

– Береги себя, сыночек. Не нравишься ты мне.

– Дожились. Родной матери не нравлюсь.

– Не натвори бед, умоляю.

– Мам, я в порядке.

– Надеюсь, сын.

Мама уехала в четыре. Илья бесцельно блуждал по городу, пересаживался из трамвая в трамвай, шел, сунув руки в карманы, машинально перебирая пальцами квитанции, забытые в куртке. Вечерняя Прага раскладывала перед ним богатства: железные веера решеток в полукруглых проемах над коваными дверьми, сиреневые стены нависающего над Малой Страной Града, запертые воротца винарни, бермудский треугольник крохотной площади с тремя лавочками и тремя деревьями. Звон колоколов, нагнавший в проулке. Пивница «У Гроха», наполненная звоном кружек, смехом и недоступным счастьем – свободных мест нет. Илья петлял, повинуясь прихоти средневекового лабиринта. Каталогизировал город, словно бережно подносил к сканирующему устройству: дымок из печной трубы; дымок с запахом ямайки из форточки дома, в котором жили чародеи и звездочеты; глазурованные купола и окаменевшая пена собора Святого Микулаша; человеческий прах под ногами на месте костела и кладбища, ликвидированных по приказу императора Йозефа Второго. Уже в девяностых часть костей вывезли, но не все.

Голову Ильи занимали обгоревшие головы, старые кости, плесень, моргающие лампы под потолком почтового отделения,