Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

– Может быть, вы знаете, что доставило бы ей удовольствие? Ведь вы однажды с ней встречались. Что она больше всего ценила в этом доме?

– Думаю, свои приемы по четвергам, – ответил я.

– Ерунда, – без особой уверенности буркнул Хамфри. – И как мы их вернем? Нельзя же устроить прием для покойников.

Джулия взяла со своего стола у окна записную книжку и перелистала ее под капустным абажуром одной из ламп.

– Завтра четверг. Мы ужинаем не дома.

Повисло молчание. Поскольку дом стоял в тупике на северном конце площади, шум уличного движения сюда не долетал, и в звенящей тишине я услышал мелодию. Должно быть, услышал ее и Хамфри: он взвыл и вцепился себе в волосы.

– Ну вот опять! Я сойду с ума! Прошлой ночью не спал до трех часов ночи – читал «Адама Бида», совершенно против своей воли. Не сомневаюсь, что сегодня продолжу. Слава богу, осталось всего пятьдесят страниц.

– Потом она заставит тебя читать другую книгу, – пожала плечами Джулия. – Например, «Широкий, широкий мир» [87].

– И что же ты предлагаешь? – спросил Хамфри.

– Милый, давай завтра вечером уйдем из студии и запрем дверь. А если сработает, в следующий четверг поступим так же. Стоит попробовать.

Несколько дней назад, а именно в прошлый четверг, я ужинал у Лоджей. Мы сидели за круглым столом, как вдруг Джулия, взглянув на часы, поспешно встала и объявила:

– Не будем сегодня сидеть в студии – наверху приятнее.

Мы поднялись, и я спросил, как идут дела. Джулия рассказала, что теперь она каждый четверг раскладывает в студии пучки лаванды, расставляет подходящие книги и картины, а также уносит свой мольберт и партитуру мужа (который сопровождал ее рассказ неубедительными восклицаниями «Чушь!» и «Бред!»), чтобы не раздражать «их». С тех пор как она завела эту традицию, в доме сделалось спокойно.

Пробило десять. Я вспомнил, что знаменитые приемы миссис Уоллес всегда начинались в полдесятого, и мной овладело любопытство.

– Забыл сигареты в кармане пальто – спущусь за ними, – сказал я.

Хамфри не дурак – не стал говорить: «Здесь полно сигарет». У Джулии заблестели глаза.

– Посмеете? – спросила она.

Выйдя из гостиной, я зачем‐то снял туфли и бесшумно спустился по лестнице.

В коротком коридоре, ведущем из прихожей в студию и столовую, было темно. Из-под двери студии пробивалась узкая полоска света. Подкравшись ближе, я услышал отдаленный гул голосов и постепенно разобрал слова:

– Хорошая книга, несмотря на грубость стиля, но не стоит об этом говорить… Ах, Джорджиана, мистер Моллой просит позволения проводить вас к инструменту.

Раздались звуки фортепиано – менее дребезжащие, чем когда я слышал его в последний раз, – и пение, слабое и отдаленное, будто принесенное ветром из далекого далека.

«А сейчас я открою дверь и войду», – сказал себе я и ничего подобного не сделал. Как последний трус, прокрался обратно к лестнице, оглядываясь в страхе увидеть, как из приоткрытой двери студии какой‐нибудь дух прошлого подсматривает за дерзким будущим. Взбежав по лестнице, я вернулся в гостиную с туфлями в руке.

– Ну что? – хором спросили Хамфри и Джулия.

– Из-под двери студии льется свет, доносятся голоса и музыка.

– И вы не вошли? – поинтересовался Хамфри.

– Конечно, нет. Если уж на то пошло, почему бы вам самому не зайти? Они там.

Он на мгновение задумался и прочувствованно заявил:

– Чушь!

Признание Чарльза Линкворта

На неделе перед смертной казнью доктору Тисдейлу случилось один или два раза навестить приговоренного, и он отмечал, что после утраты последней надежды на помилование тот, как часто бывает, совершенно успокоился и смирился со своей судьбой. Казалось, он без малейшего страха ждет рокового утра, приближавшегося с каждым часом. Едва осужденный узнал, что апелляция отклонена, горькое отчаяние перед лицом смерти оставило его, но, пока надежда была жива, он ежесуточно пил это отчаяние сполна. За всю свою практику доктору еще не приходилось видеть человека, который с такой дикой страстью цеплялся бы за жизнь и был так прочно привязан к материальному миру чисто животной жаждой жить. Когда приговоренному сообщили, что надежды нет, мучительная агония ожидания закончилась, и он равнодушно принял неизбежное. Перемена была разительной, и доктор подозревал, что известие, скорее всего, лишь оглушило того, а за внешней апатией скрывалась прежняя неистовая тяга к материальному. Услышав весть об отклонении апелляции, осужденный лишился чувств, и к нему вызвали доктора Тисдейла, однако припадок оказался мимолетным, и он очнулся с полным сознанием произошедшего.

Убийство носило столь чудовищный характер, что общественность не питала к преступнику ни малейшего сочувствия. Приговоренный к казни Чарльз Линкворт был хозяином небольшого канцелярского магазина в Шеффилде и жил в том же доме вместе с женой и матерью. Последняя и стала жертвой ужасающего преступления, совершенного с целью завладеть принадлежавшими ей пятью сотнями фунтов. Как выяснилось на суде, Линкворт к тому времени задолжал сто фунтов. Однажды его жена уехала погостить к родственникам, и он задушил мать, а ночью закопал труп в маленьком садике позади своего дома. Когда жена вернулась, он дал отсутствию пожилой миссис Линкворт вполне убедительное объяснение.

Дело в том, что на протяжении последних одного-двух лет сын с матерью постоянно ссорились; та не раз грозилась съехать, лишив его восьми шиллингов в неделю, составлявших ее вклад в домашнее хозяйство, и приобрести ежегодную ренту. Пока молодая миссис Линкворт была в отъезде, между матерью и сыном произошла жестокая ссора по тривиальному бытовому поводу, и пожилая женщина сняла все деньги с банковского счета, намереваясь следующим же утром покинуть Шеффилд и обосноваться в Лондоне, где имела друзей. Тем вечером она рассказала сыну о своем решении, и ночью он ее убил.

Следующий его поступок перед возвращением жены был вполне здравым и логичным. Он упаковал пожитки убитой, отвез на вокзал и позаботился об отправке багажа пассажирским поездом, а вечером пригласил на ужин нескольких друзей и между делом упомянул об отъезде матери. При этом он не стал разыгрывать сожаление (что тоже было логично и соответствовало представлениям друзей об отношениях между миссис Линкворт и ее сыном), заявив вместо этого, что никогда не ладил с родительницей и после ее отъезда в доме наконец настанут тишина и покой. Вернувшейся жене он рассказал историю, идентичную до мелочей, но вдобавок признался, что они сильно повздорили и потому мать не сообщила своего нового адреса. Это тоже был весьма разумный поступок: таким образом молодая миссис Линкворт лишалась возможности написать свекрови. Она, судя по всему, приняла рассказ мужа на веру – ведь в нем и впрямь не было ничего странного или подозрительного.

Некоторое время Линкворт действовал спокойно и прозорливо, как и многие преступники до того момента, пока не совершат первый промах, ведущий, как правило, к раскрытию преступления.