Лорел Гамильтон - Сны инкуба

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Реквием очень тихим и низким голосом, будто говорил из глубины колодца.

Я повернулась, посмотрела на него, и даже это движение показалось мне медленным, будто я двигалась не так быстро, как окружающий мир.

Реквием сидел, сцепив руки на коленях. Он не был где-то далеко, ничего необычного не делал. Просто сидел очень тихо, будто не хотел привлекать к себе внимание.

— Что ты говоришь?

У меня голос тоже звучал гулко, будто отдаваясь в голове эхом.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он отчётливо, по слогам, и я, глядя на его губы, видела, что звук и их движения несколько несогласованны.

Я задумалась, будто вопрос был труднее, чем должен быть.

— Нет, — сказала я наконец. — Нет. Что-то не так.

— А что? — спросил Грэхем.

А что? Хороший вопрос. Беда в том, что хорошего ответа я найти не могла. Что не так? У меня что-то вроде шоковой реакции. Почему? Много крови потеряла? Может быть. А может быть, и нет.

Мне было холодно, я закуталась в чужой пиджак, пряча лицо в воротник. Он отдавал одеколоном Байрона, и я отдёрнулась, потому что запах его одеколона на коже пиджака все вернул. Обоняние сильнее других чувств пробуждает память, и вдруг я утонула в ощущении тела Байрона, в его взгляде на меня сверху, в ощущении его тяжести, в ощущении, как он входит в меня и выходит.

Я откинулась на сиденье, запрокинув голову, и вдруг прежнее наслаждение вернулось, заполнило меня, выплеснулось. Не той же силы ощущение, но достаточно заметное его эхо. Настолько заметное, чтобы я затряслась, стала цепляться руками за воздух, будто надо было за что-то ухватиться, за что угодно.

Я услышал голос Реквиема:

— Нет, не прикасайся…

И тут я нашла, за что зацепиться.

Грэхем пытался схватить меня, придержать, не дать нанести себе травму. Наверное, он решил, что у меня припадок. Его рука коснулась меня, и я схватила её судорожно, и как только наши ладони сцепились, все воспоминания, все наслаждение хлынуло через мою руку в него.

Грэхем затрясся. Я ощутила дрожь его руки, и его бросило на сиденье так, что машину тряхнуло. Я дала ему все воспоминания, все наслаждение, зрительные и обонятельные ощущения, и все это полилось из меня в него. Это не было осознанной мыслью, потому что я сама не знала, что могу это сделать, пока не вылила из себя в кого-то другого и не поплыла с теми же ощущениями сама. Это вышло случайно, но я не переживала по этому поводу. Я была рада для разнообразия побыть спокойной на сиденье рядом, глядя, как Грэхем извивается в эхе моего наслаждения — хорошо, что он, а не я. Потому что теперь я знала, что это была за шоковая реакция, до того, как метафизика сорвалась с цепи.

Я умею убивать, не задумываясь. Не хладнокровно и обдуманно, но когда приходит время убить, у меня с этим нет проблем. Когда-то меня огорчало, что убийство перестало меня настолько волновать. Потом в мою первую поездку в Теннеси, когда надо было выручать Ричарда — мы с ним тогда ещё были парой, — мне пришлось пытать одного типа. Враги прислали нам палец матери Ричарда в коробочке, вместе с локоном его младшего брата Дэниела. Мы должны были найти их быстро, и знали уже, что их пытают. Посыльный, доставивший коробочку, бахвалился, что их обоих изнасиловали. Я его пытала, заставила его сказать, где они, а потом пустила ему пулю в голову, чтобы перестал вопить. Я сделала это, чтобы спасти близких Ричарда, а другого способа я не видела. Сделала сама, потому что никогда не прошу никого сделать такое, чего не сделала бы сама. Конечно, до того у меня было правило — никого не пытать. Черта, которую я не переступала, но переступила тогда. Самое ужасное, что я жалела не о том, что сделала это, а лишь о том, что пришлось это сделать. Он изнасиловал мать Ричарда, и я бы убила его медленнее, если бы могла, но я так не делаю — даже в наказание за такую мерзость. Мы их спасли тогда, но Зееманы раньше были как Уолтоны, а теперь уже нет. Их не сломало полностью, но и стать прежними они тоже не смогли. Я убила тех, кто это сделал, или помогла их убить, но никакая месть не может склеить поломанное.

Как вернуть человеку его невинность? То чудесное ощущение полной безопасности, свойственное людям, с которыми ничего плохого не случалось? Как вернуть? Хотела бы я знать.

Я не одну черту переступила за последние годы, но до сегодня не переступала одной: я не занимаюсь сексом только ради питания. Не занимаюсь случайным сексом. Байрон и Реквием — чужие. Я их и знала-то всего недели две, плюс-минус пара дней. И трахалась с ними только потому, что Жан-Клоду нужно было, чтобы питалась я.

Реквием сдвинулся к краю сиденья и мог видеть и моё лицо, и извивающегося на сиденье Грэхема, но был достаточно далеко, чтобы я к нему не прикасалась.

— У тебя был флэшбэк?

Я кивнула, все ещё таращась на вервольфа на переднем сиденье.

— Такое раньше бывало?

— Только когда Ашер полностью подчинил моё сознание, и все мы занялись сексом.

Я не смотрела на него — не отводила глаз от Грэхема, который уже успокаивался.

— Но сегодня Ашер не участвовал.

— Не участвовал, — подтвердила я.

Очень ровным, очень безразличным голосом. Пустым, как пустой была сейчас и я.

— Ты знала, что умеешь передавать такое воспоминание другому?

— Нет.

У Грэхема задрожали веки, как будто бабочка пыталась раскрыть крылья, но не могла. Он казался бескостным, будто мог стечь на пол, будь его тело чуть менее плотным.

— Ты влила в него воспоминания, а потом смотрела, как его корёжит. И как ты себя при этом чувствовала?

Я покачала головой:

— Никак. Просто радовалась, что раз в жизни это не я корчусь на сиденье.

Он чуть придвинулся ко мне, к спинке сиденья Грэхема.

— Это правда? Ты действительно чувствовала это?

Мне пришлось повернуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза — просто скосить глаза не получалось. И я показала ему, какие у меня глаза мёртвые, как внутри пусто.

— Ты — мастер вампиров. Разве ты не учуял бы, если бы я лгала?

Он облизнул губы, будто нервничал.

— Последняя вампирша из тех, кого я знал, которая умела такое проделывать, делала это нарочно. Она вызывала в себе воспоминание о наслаждении и выбирала того, в кого его перелить. Это могло быть наградой, и действительно ею было, но могло быть и наказанием. Иногда она выбирала кого-то, кто не хотел ощущать это наслаждение, и заставляла его пережить.

— Похоже на изнасилование, — сказала я.

Он кивнул.

— Ты говоришь о Бёлль Морт?

Он снова кивнул.

— Она любила смотреть, как их корчит, особенно тех, кто не хотел, — сказала я.

— Ты это утверждаешь или спрашиваешь?

— А я с ней знакома, помнишь?

— Да, ты права. Она любила смотреть, как порядочные чопорные женщины и мужчины валяются на полу и прыгают, как рыбы, переживая наслаждение, какого в жизни не знали. Ей было приятно наблюдать падение праведников.