Царь нигилистов 2 (СИ) - Волховский Олег

— И перепутать губку с носовым платком, — добавил Скалон.

— И говорят, что, когда он возвращается в свое имение в Полтавской губернии, становится совершенным хохлом, даже говорит по-малороссийски.

— Да он и так хохол хохлом, — хмыкнул Мамонтов. — Даром, что петербургский сановник.

Саша поморщился.

— Все-таки меня бесит желание на любом солнце найти пятна. Этот хохол, тот жид, а иной, может, вообще черт косоглазый. А я, знаете, счастлив тем, что в одно время живу с такими людьми, как Остроградский. Что хожу с ними по одной земле!

— Саша, — улыбнулся Никса, — не испепеляй Мамонтова взглядом, а то его папá нас не поймет, когда мы вернем ему горстку пепла. Мне как запретить потом страшное слово «хохол»? А как же свобода слова?

— Я обещал папа не пересказывать американскую конституцию, — заметил Саша. — Впрочем свобода слова и в «Декларации прав человека и гражданина есть». А она французская, и про нее уговора не было. Конечно, свобода слова. Испепелять взглядом можно, припечатывать словом можно, затыкать рот — нельзя.

— А знаете, какие сочинения нам сдавать зимой? — перешел на другую тему Скалон. — По истории: «Борьба императора Генриха IV с папой Григорием VII», по законоведению: «Историческое развитие законодательной власти в России», по военной истории: «Трехдневный бой под Красным», по литературе: «Влияние Буало на литературу европейских народов».

— Круто! — оценил Саша.

Честно говоря, он смутно представлял себе, кто такой Буало.

— Ну, про законодательную власть я, может еще напишу, — сказал он. — Хотя, какая в России законодательная власть, если она не отделена от двух прочих?

— Са-аша! — протянул Никса.

— Никса, — сказал Саша, — это не американская конституция, про разделение властей у Монтескьё есть.

— Ты столько раз помянул американскую конституцию, что они теперь сами прочитают, — сказал брат.

— Конечно. Чего и добиваюсь.

— У нас последний «Колокол» ходит по рукам… — вполголоса сказал Скалон. — Но я не скажу, кто принес.

— А я не буду спрашивать, — улыбнулся Саша. — Мне в четверг на стол легли сразу три. Но я не скажу, кто прислал. Никса, ты ведь тоже не будешь спрашивать?

— «Не мне их судить», — процитировал Никса.

— Но «К Элизе» не сыграю, — сказал Саша. — Фортепьяно нужно.

— Гитара есть, — сказал Никса.

— Это для песенок, и чуть позже.

Саша достал палкой картофелину из костра и положил в траву остывать.

— Голодный менестрель — плохой менестрель, — прокомментировал он.

— А правда, что Великих князей не учат латыни? — спросил Скалон.

— Правда, — кивнул Никса. — Дедушка запретил.

— Завидую, — признался Скалон.

— Все, — усмехнулся Саша. — Просим у папá латынь. Чтобы не завидовали.

— Я тебе попрошу! — сказал Никса.

Из «песенок» до отбоя Саша успел спеть только одну. Но обойтись без нее было никак нельзя. Ибо ролевой гимн:

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от мелких своих катастроф. Детям вечно досаден Их возраст и быт — И дрались мы до ссадин, До смертных обид, Но одежды латали Нам матери в срок, Мы же книги глотали, Пьянея от строк… Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз, И кружил наши головы запах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас. И пытались постичь Мы, не знавшие войн, За воинственный клич Принимавшие вой, — Тайну слова «приказ», Назначенье границ, Смысл атаки и лязг Боевых колесниц… Только в грёзы нельзя насовсем убежать: Краткий век у забав — столько боли вокруг! Попытайся ладони у мёртвых разжать И оружье принять из натруженных рук. Испытай, завладев Ещё тёплым мечом И доспехи надев, — Что почём, что почём! Разберись, кто ты: трус Иль избранник судьбы, И попробуй на вкус Настоящей борьбы. И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг Оттого, что убили его — не тебя, — Ты поймёшь, что узнал, Отличил, отыскал По оскалу забрал — Это смерти оскал! Ложь и зло — погляди, Как их лица грубы, И всегда позади Вороньё и гробы! Если мяса с ножа Ты не ел ни куска, Если руки сложа Наблюдал свысока, И в борьбу не вступил С подлецом, с палачом, — Значит, в жизни ты был Ни при чём, ни при чём! Если путь прорубая отцовским мечом, Ты солёные слёзы на ус намотал, Если в жарком бою испытал что почём, — Значит, нужные книги ты в детстве читал!

— Здорово! — сказал Скалон. — Ваше? Просто очень не похоже на остальное.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Остальное уже в народ пошло? — поинтересовался Саша.

— Многое, — сказал Скалон.

— Конечно не мое, — вздохнул Саша. — Был такой Высоцкий. Это «Баллада о борьбе».

— А! — подключился Мамонтов. — Кажется что-то слышал. Гитарист, играл на семиструнке. Михаил Тимофеевич Высотский. Только он выходец из крепостных, образования не получил, хотя и с успехом давал концерты. И умер, не дожив до пятидесяти, потому что спился. Но у него больше про «Во саду ли, в огороде». «Жили книжные дети, не знавшие битв, изнывая от мелких своих катастроф», — это крестьянин писал?

— «Лязг боевых колесниц» — особенно по-крестьянски, да, — заметил Скалон.

— Зато «но одежду латали нам матери в срок», — возразил Саша.

— Автор — человек не богатый, но образованный, — предположил Скалон. — Может, из попов. Или из обедневших дворян. Но не из крестьян.

— И вы играете на испанской гитаре, на шестиструнной, Ваше Высочество.

— Это переложить можно, — сказал Саша. — Оригинал действительно был написан для семиструнной. Но думаю, что это другой Высоцкий. Может быть, менее известный. Звали его Владимир Семенович и был он из военного сословия. Точно помню, что отец его был офицер и воевал. То ли в Венгерскую кампанию, то ли в Русско-турецкую.