Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

родителям выдали удостоверения личности белого цвета, а это значит, что они истинные румыны, что в армию его призвали месяц назад, и он просился, чтобы его зачислили в «доробанты» — гренадёры, или в кавалерию, но его отправили служить в жандармерию, но он не жалеет, потому что их разместили в Дубоссарах с комфортом, и в таком большом городе он еще не жил.

Второй жандарм принимался отчитывать Тудора за то, что тот говорил на вражеском, запрещённом языке. Черноусый говорил вроде как по-молдавски, но с каким-то странным акцентом — то переливчато ускользающим, то вдруг принимавшимся лязгать, как пулеметное «та-та-та».

Костик уже хорошо отличал стрельбу пулемета от винтовочных выстрелов. Жандармы тогда показались ему совсем не страшными, тем более, что черноусый, смеясь, приговаривал, что Костикэ толково ладит с винтовкой и станет истинным воином. «По говору слышно — румын…», — подытожил потом Ионел.

Гандру они с пацанами гоняли лишь на каникулах, а потом подбирался сентябрь и они отправлялись в школу: Ионел — в Лунге, Костя — в Пахарах, Федька — в Дубоссарах. Хотя школа у каждого была своя, но всё равно, в летних разговорах о друзьях и училках она была как бы общая, одна на всех. Только в это тоскливое лето Костя вдруг осознал, что они с Ионелом ходили в молдавскую школу, потому что были молдаванами, а Федька каждый день добирался до города не только потому, что там, на табачном заводе, работал его отец, а ещё потому, что там была русская школа.

Раньше для них это не имело никакого значения. Общались на русском и на молдавском, играючи перемахивая через языковые барьеры, как через дощатый забор колхозного зернотока, когда туда, под навес, свозили урожай винограда или ящики с яблоками. Возле этого забора румыны расстреляли дядю Харитона, Федькиного отца, и еще пятерых жителей Лунги.

В тот день всех мужчин и стариков села жандармы, под крики «hai la balic![47]», вывели на работы. Каждому предписано было взять с собою лопату. Когда всех построили, вновь назначенный примарь Иосиф Грекул, одетый, несмотря на жару, в черный пиджак, поправив на носу круглые очки, прочитал с листка шесть фамилий, имён и отчеств. Костя с Ионелом и Федькой, укрывшись за поленьями акации во дворе Люды Дубаларь, не могли удержаться от смеха, глядя, как примарь трёт платком свою плюгавую лысину и тужится, чтобы крикнуть погромче.

Он объявил, что все отправляются в город, рыть яму у овощехранилища, а те шестеро, которые уже вышли из строя, останутся здесь и получат наряд на другую работу. С ними остались шестеро жандармов и примарь. Федька еще удивился, чего большую колонну ушли сопровождать четыре жандарма, а его папку и других остались стеречь аж шестеро. «На каждого — по румыну», — смеялись мальчишки.

Как только колонна скрылась из виду, шестеро с винтовками повели шестерых без винтовок тем же путём. Среди них был и знакомец мальчишек Тудор. Он шел позади и молча оттолкнул рукой в плечо подбежавшего первым Федьку. «Иди домой, сынок… Мамке скажи: вечером буду…», — обернувшись, громко сказал дядя Харитон. Жандарм, шедший слева, ткнул его прикладом в спину. «Am spus te — dute acasă»[48], — совсем неприветливо буркнул Тудор.

Они остались стоять посреди улицы, глядя, как жандармы ведут Федькиного отца и дядю Мишу, дядю Ваню, еще двоих пожилых мужчин, которых Костя не знал, и Дмитрия Семёновича. Все его так звали, по имени-отчеству. Он был председателем колхоза. А Иосиф Грекул работал в колхозе бухгалтером. Но это было до того, как пришли фашисты. Теперь колхоза не было, а была трудовая община и кооператив, в котором лунговцы работали на какого-то румына, а Грекул работал примаром, а Дмитрия Семеновича, Федькиного папу и других повели куда-то работать.

В конце улицы они повернули не вправо, в сторону Дубоссарского тракта, а влево. Эта грунтовка вела к зернотоку, амбарам, колхозному саду и, дальше, к Днестру.

Ионел тут же предложил идти следом, и посмотреть, где они будут работать. Но Федька, всегдашний застрельщик самых рискованных начинаний, неожиданно отказался. Он, с каким-то на себя не похожим, нахмуренным видом ответил, что пойдёт сказать маме. «Папка просил…».

Костя тоже не пошёл. Перед тем, как мужчин увели на работы, на заднем дворе, у виноградника, он столкнулся лицом к лицу с Людой. Она сама подошла к забору и заговорила, а он стал, будто вкопанный, не в силах исторгнуть ни звука, и давился собственным сердцем, которое с каждым толчком подпрыгивало к гортани.

Очи и коса — тугая, с правого плечика наискось, по высокой, под платьем, груди, — смолою горели в лучах, туго вили в полосы чёрного и золотого, не давали дышать, учащали биение.

Горела мерно в висках и плавилась в шумном мареве стоящая перед ним девушка, в которой едва проступал образ той, с тоненькими коленками и ключицами, Людки, которую мальчишки дразнили мечиком[49] и которая хныкала после яблок, жалуясь на оскомину. Но её голос гасил этот зной, журчал, нежно и ласково, так прозрачно и запросто, без привычных для Люды занозистых шуток. Она начала вдруг вспоминать про те безоглядные, вниз по реке уплывшие, августы, налитые белым наливом из колхозного сада, про «щас столкну» и днестровские омуты.

Людка, совсем как раньше, спохватилась, что мать заругает, что много чего по хозяйству, и заспешила идти, но Костя, вовсе не чуя себя, словно исхлёстанный гибкими лозами, совсем запутавшийся в чаще биения, не своим, извне будто, голосом, пробормотал, что вот хорошо бы прогуляться к обрывам, если она не против. А Людка, уже убегая, совсем по-девчоночьи хихикнула, и, откинув рукой — нежной, в золоте, — чёрную косу, крикнула через плечо: «Ладно… посмотрим!..».

В тот день пойти на обрывы не получилось. Где-то к полудню, со стороны Днестра раздался будто бы гром. Хотя на небе было ни облака, а солнце палило так зло, что нельзя было выйти из тени. Костик, помогавший тёте выбирать солёные помидоры из кадки, вслед за ней вышел из погреба, и тётя прислушивалась и смотрела на небо и молча крестилась.

А потом гром повторился, но глуше, раскатистей и совсем не от речки, а со стороны Дубоссар. Гремело снова и снова, и Костя вдруг понял, что это не гром. Залпы, рассыпавшиеся трескотнёй, как сушёным горохом, вдруг опять собирались и били жменями. К ним добавилось лязгавшее, будто рвущее воздух на части, «та-та-та». Потом смолкло, потом снова гулко залязгало. Костя сказал тёте, что это стреляют, а тётя наказала Косте