Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

в чугунке. Мамалыга резалась ниткой, иначе — никак, и делала это только тётя Вера.

Поначалу он всё порывался вернуться в Пахары, ведь мама с сестричкой, братиком-крохой и бабушкой, считай, что одна в огороде, а надо картошку копать. Но крёстные его не пускали, говорили, мол, куда он пойдёт, на всех перекрестках солдаты, дороги забиты людьми, их ведут под конвоем, отовсюду гонят и гонят в город, и где они там умещаются, и как Дубоссары не лопнут от стольких людей.

Но Косте войну, и солдат, и людские потоки, текшие под конвоем полиции, изо дня в день, в бесконечных колоннах в сторону города в русле единственной лунговской улицы, — тревогу, тоску и смятение заслоняло одно. Очи смотрят насмешливо, так, что язык присыхает к нёбу и не ворочается. Волосы, смоляные до жгучести, аккуратно и гладко уложены на пробор по самой серёдке, а на затылке свиты в узор сплетенными чёрными змеями. Не только причёска взрослая, но и вся она, Люда, совсем не такая, как раньше. Чёрные глаза — что по спине лоза…

Костя помогал дяде Мирону сливать муст из точила в бочки. Подставив ведро под струю — прозрачную, играющую пузырьками на солнце, ждал, когда подкрадётся к краям лучистая влага, менял на пустое и относил к подвалу, где в дверях дядя Мирон принимал эстафету. Вдоль покатой, слепящей побелкой стены, как в омут, спускался в полумрак с головой, чтобы там, в глубине, объявшей зубчик лучины, перелить перебродивший сок в дубовое сопло.

Как раз, заменив, с мальчиковой сноровкой, он нёс, осторожно ступая босыми ногами, плескучую, блескучую золотом ношу, когда во дворе появились солдаты. Это тётка их так называла, но Костя-то разбирался. Солдатами они с пацанами называли рядовых. Такой был один, немец, худой и высокий, с винтовкой через плечо, в кепке и серо-мышиной форме, с притороченными к поясному ремню патронташем, холщёвой сумкой и котелком. Жандармов было двое, в островерхих пилотках с краями, набухшими потом, в пыльной форме, с винтовками в грязных, коричневых от загара руках.

Был и четвёртый. Несмотря на жару, те трое в застёгнутых наглухо кителях, с затянутыми ремнями, а этот чернявый — без головного убора, ворот расстёгнут так, что видны на груди густые черные волосы. Редкой шерстью покрыты ручищи, которые обнажают по локоть закатанные рукава. Ручищи — огромные, будто оглобли, как в подлокотник, упёрты в металл автомата, болтавшегося у живота. И весь он какой-то разболтанный, вспухший и тёмный. Широкое тело бугрилось под тканью, с пятнами пота под мышками и на широкой спине. Казалось, в мышиной форме здоровяку было так тесно, что она вот-вот лопнет и разойдётся по швам.

Этот выглядел странно. Чрезмерно большие, волосами обросшие, уши заострялись наверх, будто топорщилась перепонками крыльев непомерно раздутая летучая мышь. Говорил по-немецки с солдатом, отрывисто-грубо, как лаял, и сам то и дело вдруг гоготал от им же сказанного. Щёки, с щетиной по самые веки, при этом кривились, обнажая неровные, мелкие зубы, а зрачки оставались недвижны, мутно блестели, как тёмная сталь автомата.

Они подошли к дяде Мирону, ведру и Косте. Подростку на миг показалось, что нет на дворе ни его, ни дяди, ни полного мустом ведра. Есть только страх, в который глядятся зрачки, ощетиненные исподлобья. Заросший всё что-то талдычил по-ихнему, не видя в упор застывших на месте. Солдат всё кивал, поддакивая: «Йа, йа, герр Келлер… Йа, йа…».

Здоровяк вдруг осёкся на полуслове, застыл и прислушался. «Это что, ручеёк?», — спросил он на русском, совсем без акцента, с какой-то наигранной непонятливостью.

Золотистая влага тугой прозрачной струёй била в стенку ведра из огромной дубовой кады. Дядя Мирон строго-настрого наказал помощнику следить, чтобы муст не переливался. Костя дёрнулся машинально к точилу, но окрик «Стоять!», словно плеть, огрел его спину.

Здоровяк подошёл к точилу первым. По-хозяйски сняв с толстой шеи ремень и передав пистолет-пулемёт солдату, погрузил ручищи в ведро и, набрав пригоршню, плеснул на лицо, потом еще раз, а после долго пил из омытых струёй ладоней. Ведро переполнилось, муст полил через край, растекаясь по асфальтовой дорожке, впитываясь в убитую около землю, расходясь солнечной лужей.

Здоровяк по-немецки подозвал к точилу солдата. Тот, одной рукой придерживая свою винтовку и пистолет-пулемет здоровяка, принялся жадно пить, приговаривая по-немецки. После него опять начал пить здоровяк. Напившись, он плеснул из ведра на свои запылённые сапоги. «Эй, Тудор… Идите сюда!.. — громко смеясь и властно махая ручищей, крикнул он, обращаясь к жандармам. — Попробуйте, что за вода в роднике этого селянина!».

Здоровяк по-русски спросил у дяди Мирона, что за вино. Дядя Мирон ничего не сказал. «Эй, Тудор!.. — крикнул он, обратившись к широколицему жандарму. — Спроси селянина, что за вино».

— Ce soi de struguri?[46] — повторил жандарм вопрос на румынском.

— Фетяска… — сдавленным голосом выговорил дядя Мирон. Откашлявшись, добавил увереннее. — Поама фетей…

— Девичий винограда, герр Келлер… — с готовностью доложил широколицый.

— Девичий?! — вскричал здоровяк и, захохотав, сказал что-то немцу.

Тот оторвал пригоршню от струи и смешно округлил бесцветные глаза.

— O-o!.. Medhentraube!.. — воскликнул он, и, причмокивая мокрыми губами, показал рукой в сторону плетня.

— Ya…Ya…Medhen… — зарычал здоровяк, отрыгивая и утираясь, а потом задвигал густыми бровями и загоготал, приговаривая по-русски:

— Да-а… спелая девичья ягодка!..

Тудора, молодого жандарма с добродушным широким лицом и оттопыренными ушами, Костя знал. На прошлой неделе Федька выменивал у жандармов патроны и сахар на сушеные листья отцовского табака, а пока шла торговля, Тудор разрешил Косте подержать винтовку и даже прицелиться. После тётиной тяпки она показалась совсем не тяжелой, пахла сараем дяди Мирона и вся была покрыта, как пригоревшими крошками, бурой промасленной пылью.

Тудор немного говорил по-русски и, коверкая слова, с охотой втолковывал мальчишкам, что Тудор это и есть Фёдор, только по-румынски, а товарищ Тудора, с чёрными тонкими усиками, говорил, что теперь в Транснистрии на два миллиона лет установлен новый порядок, как и обещал кондукэтор Антонеску, и до скончания века не будет тут Фёдоров, а будут одни только Тудоры.

Русский давался жандарму с трудом, и он безоглядно переходил на молдавский, объясняя, что сам из Заима, что это село под Каушанами, что это недалеко, через Днестр. Второй жандарм был постарше, с тонкими чёрными усиками, и говорил, что теперь туда с левого берега не попадёшь, потому что текущая мёдом и молоком Бессарабия — губерния в составе великой Румынии, а Транснистрия — губернаторство, и пусть оно само по себе истекает слезами и кровью.

А Тудор опять пытался продолжить по-русски, что ему и