Виктор Пелевин - S.N.U.F.F.

Суры Давида-Голиафа — это, если честно, и смех и грех. Причем смеха в коктейле максимум десять процентов, а все остальное именно что грех. Если какая-то из его куколок приснится ночью, можно и не проснуться.

Но зато он стопроцентный глуми и один из столпов ГУЛАГа. Я его уважаю, потому что он гордый и внутренне свободный человек, не боящийся чужих сплетен. Вместо того, чтобы уйти в подполье (где, как я полагаю, томится большинство его коллег по Резерву), он содержит целый штат сомелье и юристов, которые мониторят информационную среду и дают вежливую, но резкую отповедь каждому, кто начинает упражнять свое остроумие или гражданскую совесть по поводу его суров.

«Не желая слепо потакать интенциям и вкусам, индуцированным в его психике наследственной памятью и принудительной культурной кодировкой, наш клиент старается направить разрушительные силы своего либидо в такое русло, где они не причинят вреда никому. Это безупречная гражданская позиция, и было бы прекрасно, если бы наши обличители и критики могли с чистой совестью сказать про себя то же самое…»

И так далее. Он, насколько я понимаю, вообще никогда не пробовал натуралов. Ему нравятся маленькие мальчики — но такие, каких природа не производит. Его суры (а у него их целый гарем) — это юркие карлики с хищными лицами, которые похожи на детей, но не вполне человеческих. А фаллоимитационный блок у них такого размера, что Давид-Голиаф, не выдержав насмешек, с какого-то момента стал одевать их только в длинное и свободное.

Сур, которого Давид-Голиаф вел на поводке, был ростом ему по пояс. Выглядел он, чего говорить, жутко — такой хищный большеголовый ребенок в шипастом ошейнике, который только что позавтракал небольшим динозавриком и теперь ищет, чем бы ему отобедать. Руки у него были скованы цепью, а одет он был в нечто вроде смирительной рубашки из черного шелка («Hate Couture» от Адольфа-Кики Диора Гальяно — я слышал, что этот дом моды живет исключительно тем, что обшивает кукол Давида-Голиафа).

Но внешняя оболочка не могла меня обмануть — я знал, что внутри у этого страшненького существа такая же начинка, как у моей Каи. И это, надо сказать, наполняло меня гордостью — даже Давид-Голиаф не мог себе позволить ничего лучше. Просто потому, что ничего лучше в природе не существовало.

Кая и спутник Давида-Голиафа увидели друг друга.

У сур существует определенный протокол общения, и они способны с чудовищной скоростью обмениваться информацией по беспроводной связи. Чтобы пользователи знали, когда это происходит, суры издают мелодичный свист (к этому их обязывает закон, принятый по настоянию потребителей — чтобы пожилые подозрительные бабушки знали, когда их резиновые болонки пытаются вступить в заговор). Причем в законе оговорена минимальная длительность такого свиста, потому что обмениваются информацией суры очень быстро.

Встреча моей Каи с суром Давида-Голиафа выглядела так: они шлепнули ладонью о ладонь (молодежное приветствие), Кая свистнула, а сур присвистнул в ответ.

Кая поглядела на меня и сказала:

— А мой…

И опять свистнула.

Что именно она свистнула, я, конечно, не знал — но маленький спутник Давида-Голиафа захохотал.

Мне почему-то показалось, что она пеняет братцу по касте на нашу тщательно скрываемую бедность. Это было для меня особенно невыносимо, поскольку причиной была она сама. Может быть, она и правда считает, что я недостаточно для нее обеспечен? Презирает за неспособность вырвать у этого враждебного мира достойный ее кусок богатства? Я почувствовал, как мои щеки становятся горячими.

— А у нас… — сказал адский мальчик, и еще раз свистнул.

Кая в ответ только развела руками.

Конечно, уже через секунду я сообразил, что они не обменивались никакой личной информацией — такое строго запрещалось на программном уровне, иначе через сур могли бы воровать банковские пароли. Это было попросту еще одним способом эмоционально вовлечь нас в происходящее — и, надо признать, попытка удалась: Давид-Голиаф тоже побагровел. Но быстро пришел в себя, ухмыльнулся и спросил:

— На максимальном?

— На максимальном, — вздохнул я.

И сразу заметил темные круги под его глазами, замазанные тональным кремом. Тут мы словно обменялись телепатическим свистом, совсем как наши суры — и чуть заметно моргнули друг другу. Я понял, что он знает про допаминовый резонанс, а он понял, что знаю я.

— Вот так они нас, да?

Я кивнул.

Мы с чувством пожали друг другу руки и разошлись. О чем тут было еще говорить?

Давид-Голиаф скоро отбыл — и в зале стало гораздо свободнее, потому что почти половина собравшихся была его охраной. Не знаю, как они его охраняют в дороге — уезжать им пришлось в несколько приемов.

Я не успел еще прочувствовать до конца, что пожал руку самому Давиду-Голиафу Арафату Цукербергеру, а навстречу мне уже шла Алена-Либертина.

— Где Хлоя? — спросила она, — Девочка нужна мне в кадре.

— Не знаю, — ответил я, — Похоже, они с Грымом еще не прибыли.

— Может, заблудились?

— Не думаю, — сказал я, — Дойти по коридору до трубы сможет даже орк… А, вот и они. Легки на помине.

Когда Грым увидел, как Хлоя оделась для их первого совместного выхода в свет, он пришел в ужас.

Идти надо было на открытие какого-то воздвигнутого по оркскому поводу «пленэр-мемориала» (в комитете по встрече объяснили, что их отсутствие на подобных мероприятиях будет выглядеть непонятно), поэтому некоторая оркская специфика в одежде была уместна.

Но Хлоя напялила на себя белую мужскую майку, где был намалеван улыбающийся рот с высунутым красным языком. То есть оделась, без всяких преувеличений, в точности как те девушки из пригородов Славы, которые дают во все дыры за два маниту.

Когда Грым в довольно грубой форме объяснил ей, что он думает по этому поводу, Хлоя молча подвела его к маниту и открыла каталог сезонной моды. Оказалось, солдатские майки (100 % Аутентичный Натуральный Оркский Пошив, в Черном и Белом вариантах) — самый писк здешней моды, и стоят они столько, что внизу на эти деньги можно купить небольшое крестьянское хозяйство.

После этого Грым потерял всякую эстетическую ориентацию и безропотно позволил Хлое одеть его в полосатые шорты со штанинами разной длины и клоунскую майку с колпаком-капюшоном. Еще она купила ему новую прическу: самовспучивающаяся лента собрала волосы Грыма в поднятый над головой ирокез, заодно выкрасив их в цвет выгоревшего на солнце сена.

Хлоя задумчиво оглядела результат.

— Тебе бы, конечно, пошла тога, — сказала она, — но не факт, что нам можно их носить. Мы же все-таки орки. Поэтому на первое время сойдет и так.

Когда двери трубы раскрылись, Грым не поверил своим глазам. Перед ним была большая… поляна в лесу. Вокруг прогуливались люди в самых невероятных нарядах, разглядывая стоящие на поляне стенды и витрины.

Экспозиция была старомодно-торжественной — она состояла из 20-фотографий и предметов, размещенных в избыточно массивных оправах из полированной стали внутри прочных стеклянных боксов. Монументальность информационных объектов символизировала незыблемость памяти. А сразу за стендами и шкафчиками начинались кусты и деревья, пели далекие птицы, и заходящее солнце дробилось в покачивающейся под ветром листве.

Скоро Грым заметил, что все люди находятся в достаточно тесном прямоугольнике, образованном стендами с экспозицией — и ни один не идет к солнцу и птицам. Тут же фокус восприятия сместился, и он понял, что находится в небольшом зале размером примерно десять на десять метров, стены которого с невероятной достоверностью изображают трехмерный мир — так же, как окна в его доме.

Сначала Грым боялся, что вырядившаяся проституткой Хлоя вызовет всеобщий смех. Но потом он увидел девочку в черной майке с точно таким же рисунком.

Она стояла рядом с Дамилолой, одетым в униформу летчика CINEWS. Когда Дамилола приветственно помахал рукой, она помахала тоже и улыбнулась.

Видимо, это была его дочь.

Она выглядела чуть моложе Хлои. Ее темные, почти черные волосы были острижены в простую и строгую прическу с челкой и боковыми прядями до плеч — словно на ее голове был шлем, покрытый блестящим темным лаком. Одна ее бровь почему-то была зеленой. Она была немного бледной. И очень, очень красивой.

Настолько красивой, что эту красоту можно было бы развести в сотне женских лиц, и хватило бы на всех. Хлоя рядом с ней казалась… Не то чтобы дурнушкой. Просто становилось понятно, что смазливость ее мордашки — всего лишь частный случай универсального правила, сформулированного природой в бледном лице незнакомки. Эта белокожая черноволосая девочка стояла гораздо ближе к источнику красоты, чем все те лица, которые прежде видел Грым.