Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков

грозящего изменить в будущем облик Вселенной, то на него начинали сыпаться случайные, совершенно бессистемные, стихийно возникающие неприятности – преследующие, однако, общую цель: не дать открытию состояться. Так мироздание защищало себя от перемен. Это в самом деле фантастика, чистая выдумка, когда речь идет о законах природы. Но культура, Кирилл, устроена иначе! Созданная людьми, при достижении некоего уровня сложности она начинает функционировать именно как саморегулирующаяся система, охраняющая собственный гомеостаз. Вы когда-нибудь задумывались, почему какие-то произведения становятся всемирно известными, а какие-то остаются абсолютно незамеченными? Почему одни исследования движутся легко и быстро, а другие буксуют и не доводятся до конца? На каком основании что-то объявляется «шедевром», а что-то «неудачей»? Дело вовсе не в проницательности конкретного ученого и не в чуткости конкретного художника. Просто гомеостатическая система, именуемая культурой, поощряет лишь вещи, способствующие ее выживанию. Если же какой-то текст или фильм, писатель или режиссер начнут вдруг угрожать стабильному существованию культуры – она попробует от них избавиться. И выглядеть это будет так же, как у А. Б. Стругацкого: череда абсурдных случайностей, не связанных друг с другом эксцессов, каким-то загадочным образом ведущих вас в нужную сторону.

– Э-э-э, – потрясенно протянул Кирилл. – То есть новейшая шахматная культура России восприняла мои попытки прочитать статью Крамника в качестве угрозы своему, хм, «гомеостазу» и стала защищаться? Стихийно мешать библиотечным разысканиям?

– Согласен, звучит странно, – задумчиво кивнул Дмитрий Александрович. – Но это единственное работающее объяснение произошедшего с вами. Больше того, у меня ведь тоже был опыт взаимодействия с культурой, защищающей самое себя. Когда я взялся за искоренение русского литературоцентризма, со мной начали происходить странные вещи. Понимаете, литература как будто хотела меня уничтожить. Без метафор, физически. Один раз мне навстречу бросился какой-то мужчина и с криком «Я тебя породил, я тебя и убью» пытался зарубить тупой саблей. (Он был абсолютно пьян.) В другой раз я поскользнулся на разлитом подсолнечном масле и чуть не попал под трамвай. И еще история тогда же: решил я выпить чаю; приготовил свежей заварки, залил кипятком, вдруг чувствую – необычный какой-то запах. Стал смотреть – а в заварнике моем вовсе не чай, но ядовитый анчар.

– Правда?

– Правда, Кирилл. Каким-то образом все, происходящее в культуре, складывается в единый логичный сюжет. Классики правильно учили нас: «Вся шахматная партия – это один замаскированный ход конем»; за движением множества фигур мы не видим этого хода, из мозаики повседневных событий не можем составить общей картины. А если бы могли, то поняли бы, что всякая развитая культура сопротивляется давлению, организует оборону, наносит ответные удары. И есть какое-то жутковатое откровение в том, что Саша Броткин, угрожавший традиционным шахматам, был убит именно шахматными книгами.

– Но если культура так успешно защищает сама себя, то для чего нужны спецхраны, разрешения, реестры материалов, подлежащих изъятию из общего доступа?

– Увы, Кирилл, культура не всесильна. Опять сошлюсь на собственный пример: ведь я, несмотря ни на что, смог отменить русскую литературу. Зная это, мы и установили четыре постулата, призванные уберечь шахматы от судьбы, постигшей изящную словесность. О, теперь-то все согласны с тем, что шахматы изменили Россию к лучшему, хотя поначалу нам оказывалось сильное сопротивление. Сейчас возникла другая проблема: некоторые пылкие интеллектуалы полагают, что постулаты чересчур консервативны. Мол, требование вести исследования аккуратно, чтобы не навредить нашей молодой культуре, мешает полету мыслей и лишает исследователей интеллектуального удовольствия. Что ж, на это мне остается только повторить слова Ботвинника: «Я никогда не занимался шахматами ради удовольствия». Речь идет вовсе не об удовлетворении нашего любопытства, не о приросте чистого теоретического знания, не о поиске лучших ходов в конкретных позициях. Речь о стабильности огромной страны, о благосостоянии государства, о спокойной жизни десятков миллионов людей. Шахматы умиряют темные страсти нашего народа, шахматы не дают нации скатиться в ресентимент, шахматы спасают от империализма и от новых войн. Шахматы – это sine qua non[69] России! И потому мы должны оберегать шахматную культуру, Кирилл. А как это сделать? Я цитировал Ботвинника, но на самом деле Ботвинник сегодня уже и не воспринимается как шахматист, это слишком мелко; он, скорее, Бог плодородия, и Охранитель стад, и Отец народов. Для практической политики важны другие фигуры: Арон Нимцович, Тигран Петросян, Анатолий Карпов. Нимцович, написавший в «Моей системе», что «сущность позиционной игры заключается в энергично и планомерно проводимой профилактике», создал величайшую теорию шахмат. Петросян показал, как применять эту парадоксальную теорию на практике. Карпов же довел «профилактику» до совершенства, до немыслимой виртуозности: тихие ходы, игра на удушение, пресечение в зародыше любой опасной активности соперника (есть партии, в которых Карпов получал абсолютно выигранную позицию, даже не переходя на чужую половину доски). Вот три наших титана. Конечно, и у Каспарова была занятная идея «продвинутой профилактики» (то есть профилактики угроз, которые еще не появились), но все-таки главные достижения Гарри Кимовича связаны с разыгрыванием дебюта и с мастерством матовой атаки.

– Значит, Дмитрий Александрович, ваши четыре постулата – это своего рода перенос шахматного принципа «профилактики» в область государственного управления?

– Именно так. Вам, наверное, известно, что отцы-основатели Соединенных Штатов Америки вдохновлялись трудами Полибия, а создатели Республики Бразилия – работами Огюста Конта. Переучрежденная Россия устроена согласно книгам Арона Нимцовича.

Речь Д. А. У. была торжественной, но Кирилл почувствовал лишь отвращение.

– Что ж, – саркастически усмехнулся он, – у вас хорошо получилось.

– К сожалению, не хорошо, – возразил Уляшов, вновь погрустнев. – И это моя вина. Теперь я вижу, что четырех постулатов недостаточно, требуется еще и пятый.

– Пятый?!

– Увы, полвека назад я беспокоился только о том, что некоторые люди – слишком увлеченные, или слишком авантюрные, или склонные к ревизионизму – могут представлять опасность для молодой шахматной культуры России. Но я совершенно не подумал тогда, что сама эта культура, охраняющая свой гомеостаз, может представлять опасность для людей. Нужно было сделать какое-то предупреждение, знаете, как на электрических щитках пишут: «Не влезай, убьет!» И культура ведь тоже убьет! О, культура способна уничтожить любого, кто, привлеченный ее тайнами, неосторожно полезет внутрь.

– Броткин?

– Что, простите?

– Вы имеете в виду Броткина? Его же убила культура.

Дмитрий Александрович посмотрел на собеседника с явным удивлением.

– Нет, дорогой мой Кирилл. Я имею в виду вас.

* * *

Кирилл молчал, опять ничего не понимая.

(Что значит: «Я имею в виду вас?» Ведь Уляшов говорил, что все произошедшее – череда случайностей, что не существует никаких планов и заговоров, что против Кирилла никто ничего не замышлял, что беспокоиться поэтому совершенно не о чем. Впрочем, здесь была одна странность. Пусть Броткина завалило книгами, пусть Капитолина Изосифовна не прошла медосмотр, пусть библиотечные карточки вырвал случайный читатель; пусть это не имеет никакого отношения к Кириллу – но сам-то Дмитрий Александрович почему оказался в спецхране ЦДШ сегодняшним вечером? Не мимо же он проходил и решил вдруг спуститься? Их встреча была предусмотрена! Д. А. У. явно планировал какую-то игру.)

И, словно бы отвечая на эти вопросы, Уляшов сказал вдруг,

с глубокой глухой тоской:

– Простите меня, Кирилл! Я не сумел вас спасти. Если бы я прибыл сюда на пару часов раньше! Но теперь вы уже прочитали эти материалы, теперь вы в курсе всего…

Кирилл плохо представлял, что именно значит «в курсе всего», и потому, чтобы не выдать себя, только неопределенно хмыкнул, а Дмитрий Александрович продолжал:

– Да, Саша Броткин не обманывал вас, рассказывая о табии тридцать два. Но он, как видите, многого не знал (и даже не догадывался о масштабах проблемы). А мы знали. Когда в 2042 году Владимир Крамник опубликовал статью, в которой говорилось о якобы найденном им (на основании Берлинской стены) ничейном алгоритме и давался прогноз, что «ничейная смерть» шахмат наступит примерно через полвека, мы принялись очень внимательно отслеживать все новости по этой теме. И, пока я укреплял «новейшую шахматную культуру» внутри страны, Иван Галиевич Абзалов раз в полгода ездил за границу: просматривал последние публикации, общался с ведущими шахматистами мира, посещал офисы Google DeepMind и OpenAI. Увы, изменить мы ничего