Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

завывал и стонал, претерпевая дикую боль и всё призывал свою дочку, свет своих чёрных очей, ненаглядную Руксанду. Никакие снадобья и припарки знахарей из Мунтении и Трансильвании, лекарей из Угорщины, из Речи Посполитой и из самого Вильно ничем не помогли.

Совсем дальнозоркие углядели, что, мол, занемог владыка, вернувшись с заутренней в Ясском соборе, где служил свою первую службу новый Нямецкий настоятель, схимонах и архимандрит Паисий. Он и соборовал, и исповедовал, и причащал владыку перед самой кончиной. А как стал тот изнемогать и дух испустил, поднялся вдруг вихрь и смерч, сор и пыль намело аж до неба, налетели то ли с Карпат, то ли из Черногории мутно-рыжие, рваные, страшные, как борода вырколака, тучи, и всё без дождя, но с таким ветродуем, что сбивало с ног, срывало черепицы и целые крыши и высадило из храма витраж с изображением Страшного Суда.

По смерти господаря бояре его и воеводы устроили алчную свару за княжеское наследство. Пытались втянуть в эту суводь и господарскую дочку-вдову. Боярин Постельник, ещё со времён кровавой Батогской свадьбы пылавший к Руксанде, принялся подбивать к вдове клинья. Хоть и минули годы, а женщину будто не тронули. Пусть в её взоре горделивость сменилась смирением, но от этого строгий лик её выглядел ещё прекраснее.

Да, к тому же, отец наверняка сумел передать дочери, где он сокрыл несметные свои сокровища. Но Руксанда, немотствуя в безутешности, отвергла все притязания. Бежала мирской суеты, под духовным наставничеством архимандрита Нямецкой обители постриглась в монахини и поселилась в отдалённом скиту в обширных пределах монастыря.

Тем временем алчба разгоралась. Боярин Постельник, тайно сойдясь с мадьярскими панами, привел в город угрское войско. Боярам и воеводам волошским пришлось откупиться и затихнуть, строптивых заставили присмиреть мадьярские сабли.

Пусть ведают хитрые молдаване, кому следует служить и кто истинный их сюзерен. Безоглядно служила венгерскому воеводе Драгошу любимица его Молда. До самого Днестра гнала борзая во главе гончей своры огромного тура. Там, на берегу мглисто-зеленой реки затравили собаки свирепого зверя, и Драгош, настигнув его, пронзил своей пикой и отсёк мечом страшную голову. Изумрудная, шёлковая будто, трава вмиг стала красной от крови обезглавленного зубра.

Сказывали в Трансильвании и другое: будто Драгош, доблестный витязь венгерский, охотясь, заплутал в непролазных лесах и скитался, пока не встретил на берегу широкой реки страшного зверя. Телом тот был человек-исполин, а головой — зубр с огромными, острыми рогами. Вступив в бой со зверем, витязь его сокрушил, отделил звериную голову от человеческого тела. Удар меча, словно узел, рассёк колдовские чары.

Лесная чаща расступилась сама собой, и Драгош тут же набрёл на тропинку, которая привела его к прекрасной девушке, ставшей воеводе нареченной невестой.

В назидание всем потомкам и нямурям, что зверь сокрушён, его страшную голову водрузили на герб Молдавского княжества. Но в няме, как в тучном молдавском чернозёме, снова и снова прорастало зерно злобы и ненависти. Алчный предатель Постельник поведал своим угорским хозяевам о знатнейшей монахине, что таилась в нямецких дубравах и, наверняка, прятала там, в пределах обители, под крылом всесильного, почитаемого народом настоятеля, несметное отцовское золото.

Получив разрешение на свои темноводные думки, шелудивой шавкой бросился боярин вместе со своими подручными в монастырский скит. Не остановили одержимых алчбой и мщением ни святость места сего, ни призывы монахов одуматься и покаяться. Бить батогами строптивых чернецов, а особо строптивых — саблями.

Схватили Руксанду и прямо там в скиту стали пытать про золото. Боярин вёл допрос лично. Упивался своею всесильность: вот его час! Он, а не кто-то, приказывает дочке господаря. Он её господин, а значит, сам господарь! Начал алчный с увещеваний, всё более громких, нетерпеливых. Но Руксанда смиренно немотствовала.

А что она могла ответить, если четверть века хранила обет молчания. Он распалялся, кричал, а она в сердечной своей глубине смиренно творила умную молитву. Разве может расслышать слова этой молитвы тот, кто срывается в крике и брызжет желчной слюной?

Безмолвное смирение инокини Постельник расценил, как издевательскую насмешку, и тогда он с подручными поднял Руксанду на дыбу и сорвал с неё черные монашеские одеяния, и обнажившееся её тело, всё такое же свежее, исполненное зрелой женскою красотой, ослепило его и подручных своей белизной.

Похоть рыжим огнём запылала в утробе Постельника. Пытаясь залить адово пламя, стал он хлестать её плетью, измывался и терзал беззащитную плоть, пока она из снега белейшей не превратилась в багрянородную.

Кроме стенаний и стонов, ни звука не добился изувер от своей жертвы. И тогда, перехлёстнутый злобой, он вытащил саблю и, осклабившись, отрубил бессильно поникшую голову. Так иссякли дни несчастной Руксанды.

Что в этой истории услышалось мне от Паромыча, в сгущавшейся тьме, где мигал красным зрачком дотлевавший его чубучок? Что привиделось в навалившемся исподволь, мглисто-багряном сне, где, в самом финале, оголтело гонялись за мной ощеренные клыками и железными зубьями Цеаш с Арнольдычем и толпою услужливых упырей в футбольных одёжках, и все они алчно желали отнять мою голову, и с ними Алина, которая отчего-то была одноглаза, и красное её око находило меня, где бы я не ховался, и кричало, заходясь в сумасшедшем хохоте: «Вот он! Лови его! Вот он!» Или нет, погодите… Не Алина совсем, а другая, станом и ликом прекраснейшая перед людьми?

А ведь ночь та была с четверга на пятницу, безразмерно исполненную равноденствием, как пророчил нам Ормо. Слабосильный, я пал под рогским ярмом и напором венозной дремучести Рары Нягры, у мерцающего костра, согреваемый теплом близлежащей Таисьи.

Нагою тенью пята тёмной ночи пригасила мой мозг, как нога осторожного человека — горящее сердце Данко. Силился, превозмогал, но, грешен, отчалил бесшумно, в дубовой люльке преданий, прочь от Таи, во мрак виноградной реки бессознания.

Проснулся от громких речей, от утренней сырости, раздраженный, не выспавшийся. Будто, превращенный ведьмой в «БМВ», взнуздав лошадиные силы, всю ночь возил окаянную. Мутота под капотом и страшный сушняк. Хоть припади и пей из реки. А тут и Кузя протягивает бутылёк. А на дне плещутся вчерашние багряные рыбки.

— Полечись… — говорит сердобольный.

Еле сдерживаюсь, мотаю головой. Кузенко отмахивается от меня, как от безнадёжного, прикладывается к горловине и пьёт из аквариума. Вижу, как ходит его кадык, затягивая Рару Нягру, и меня, наконец, выворачивает. Прямо с кручи — что может быть круче?

Весь «Огород» как бы не замечает моих мук. Делай, что должно.

— На вот, поешь…

Антонелла… Протягивает мне котелок с горячей ухой. Отнекиваюсь и всё-таки ем. Полегчало. Всей мутью нутра смуглянке