Млечный путь № 1 2018 - Песах Амнуэль

– Замечательно, – буркнул Розенфельд и поднял взгляд к потолку.

– Это два плюс два. А тринадцать умножить на тридцать четыре – и в уме я этого не осилю, посчитай на калькуляторе – это как у Смиловича получилось устроить себе жизнь в одномирии, если так можно выразиться. Но, судя по всему, получилось у него именно это. И у него не стало свободы выбора, потому что в единственном мире ее нет. Потому он и с Магдой поссорился – чтобы и она не оказалась в его единственном мире. И сразу же заболел, конечно. В его организме перестала действовать сила тяжести. Все органы оказались в невесомости. И как врачи могли это определить? Болезнь развивалась катастрофически быстро, потому что, кроме силы тяжести, пропали, видимо, и какие-то другие необходимые организму для выживания вещи. Снаружи все выглядело как обычно – ведь его единственный мир находился во внешнем многомирии. Но уже в первые секунды Смилович понял, чем все кончится. И когда. Потому что дорога вела только в одном направлении, каждый шаг, который он должен был сделать, был предопределен и ему теперь известен. Каждый шаг, каждая минута – до самого конца. И то, что он напишет письмо Лайзе, он знал. Не мог не написать, потому что такой стала его линия жизни. Свернуть он не мог. Черт побери, это ужасно – знать, что с тобой произойдет каждую секунду твоей будущей жизни. И знать, что на тебя накинутся все болезни, какие существуют в мире, отделенном от других.

– Хорошо излагаешь, – одобрил Розенфельд. – Даже я не смог бы лучше.

– Он знал, когда умрет! Но вот чего я не понял. Хорошо, для себя он устроил жизнь в одномирии. Но Магда, Лайза, ты, я, все люди продолжали жить в многомирии, верно? Для нас ничего не изменилось, и у нас свобода выбора была, есть и будет. Если Смилович знал все о себе и вариантов не существовало, то для Магды это было не так. Она могла поступать как хотела, но это означало, что и в мире Смиловича была неопределенность. Сам он выбирать не мог, но Магда могла! Значит, все мое рассуждение – чепуха, и я неправильно умножил двенадцать на тридцать четыре?

– Ты правильно умножил. Смилович никакого выбора не имел. При любых внешних обстоятельствах он мог поступить только одним-единственным образом.

– Вдруг его сбила бы машина?

– Стив, из общности миров был исключен один мир. Конечно, миров бесконечно много, и законы физики согласуются с этим бесконечным многообразием, формируются им. Если из бесконечного количества чисел исключить одно-единственное, для бесконечности не изменится ничего, но все числа сдвинутся, верно? Число возможных выборов для каждого человека останется практически таким же, но сами выборы станут чуть-чуть другими. Для тех, кто был со Смиловичем знаком, – больше, для остальных – меньше, вовсе незаметно. Магда могла поступать как хотела, но хотела она теперь немного другого.

– То есть, ушла от…

– Скорее всего. Ей и в голову не пришло, что она может не выполнить требование Смиловича. Из возможностей ее выбора такой вариант выпал.

Сильверберг покачал головой.

– Это выглядит безумием, – согласился Розенфельд. – Но ты сам видишь: версия объясняет все факты: болезни, время смерти, письмо Лайзе…

– Почему Лайзе? Почему не Магде?

– Письмо он писал, когда выбора у него уже не было. В том мире, в каком он жил, линия жизни была одна, и он даже подумать не мог, чтобы написать Магде.

– Хорошо, – помолчав, сказал Сильверберг. – Все это чушь, но логически да, это довольно простая арифметика. Мы выяснили, что произошло. И это ровно ничего не дает. Мы не знаем – ты не объяснил, и я не уверен, что можешь объяснить, – как он это сделал. И главное – для чего. Мотив.

– О! – Розенфельд пожал плечами. – Я думал, с мотивом ты разберешься прежде всего. Смилович хотел всю оставшуюся жизнь прожить с Магдой. Он ее любил. С Лайзой было увлечение, страсть. С Магдой – любовь. К тому же… Я ведь сказал: они работали над теорией квантовых флуктуаций в вакууме вдвоем с Магдой. Она знала все, что знал он…

Розенфельд неожиданно замолчал.

– Продолжай, – нетерпеливо потребовал Сильверберг. – Ты говорил о мотиве.

– Да… – рассеянно сказал Розенфельд. – Мотив – любовь, конечно. Не оставить выбора себе и Магде. Быть вдвоем без возможности расстаться до самой смерти.

– Вдвоем?

– Наверняка они задумывали это вместе.

– Не подумав о последствиях?

– Стив, как они могли предвидеть все последствия?

– Но они знали, что в изолированной вселенной не будет тяжести!

– Да, и, скорее всего, решили, что Тиллой ошибся в выводе. Смотри: если во вселенной изначально отсутствует гравитация, то не могут сформироваться галактики, звезды, планеты… Это совсем другая вселенная, где по определению не могла возникнуть жизнь.

– Если они это понимали, то за каким дьяволом…

– А это просто. Изначально вселенная Смиловича – давай называть ее так – была такой, как все. Она была встроена в многомирие, все физические законы были законами многомирия, мы с тобой тоже жили в этой вселенной, пока какое-то время назад Смилович с Фирман не выделили свой мир из всех. Чтобы знать будущее, которое с этого момента стало однозначно определенным.

– Хорошо. Любовь. Быть до конца вместе. Допустим. С головой в омут, а потом видно будет?

– Там они смогут точно рассчитать весь свой жизненный путь и следовать ему, поскольку он определен.

– Боже, какая скука! И они на это пошли? Я бы ни за что…

– Если оба любят…

– Марк, – задумчиво произнес Сильверберг, – скажи честно, ты когда-нибудь любил? Я имею в виду – по-настоящему. До потери здравого смысла. До желания быть вместе всю жизнь и действительно умереть в один день?

– Я…

Розенфельд споткнулся на слове, на мысли, на воспоминаниях. Он хотел ответить честно, но честно не получалось, и он только кивнул, хотя и кивок получился – он сам это понимал – неубедительным, особенно для Стива, знавшего своего друга не первый год, слышавшего его рассказы о детстве, друзьях, подругах.

– Мы говорим не об этом, – вяло сказал он.

– Об этом! Поверь мне: если любишь по-настоящему, никогда не сделаешь то, что сделали, по-твоему, Любомир и Магда. Конечно, хочешь быть вместе всю жизнь, но, если