Шрам - Элис Бродвей

обнаружили, разразилась самая настоящая буря. – Мел улыбается, но в её взгляде тревога.

– Что означает эта метка?

– Это символ воссоединения сестёр. В конце концов они встретились: Мория (с кожей, покрытой знаками) и Белая Ведьма…

– Белия, – прерываю я Мел. – Её звали Белия.

– Белия… – кивает рассказчица. – Её кожа оставалась нетронутой, пустой. И всё же этот рисунок свидетельствует о том, что в конце жизни и владычества сёстры снова встретились. Быть может, даже помирились.

– Невероятно, – шепчу я. Мне так хочется коснуться этого лоскутка кожи, – хоть раз! – что кончики пальцев даже покалывает. – Ты полагаешь, что этот рисунок взят из книги?

– Да, из очень старой книги. Считается, что этот лоскут кожи из книги рассказчика, который жил во времена правления Мории, и это иллюстрация к последней главе легенды о сёстрах… Однако есть и другая теория, пожалуй, фантастическая, – стараясь говорить беспечно и даже легкомысленно, добавляет Мел. – Поговаривают, что этот лоскут из кожи самой Мории, и это было её последнее обращение к подданным.

Едва дыша, я молча смотрю на Мел.

– Послание Мории… Признание, – выговариваю я. – Знак того, что сёстры воссоединились в прошлом, а значит, пустые и отмеченные могут примириться снова.

Мел смотрит на меня, полуприкрыв голубые глаза.

– Но если сёстры помирились, – думаю я вслух, – то это было бы всем известно, правда? И мы не жили бы так, порознь, будь у нас другой, лучший путь…

Выговаривая эти слова, я вспоминаю о Сане – она морила свой народ голодом, чтобы склонить людей к войне. А есть и Джек Минноу, глаза которого вспыхивают, лишь стоит ему почуять кровопролитие. Даже если указать таким путь к миру, они всё равно выберут войну.

– А как ты думаешь, – спрашиваю я у Мел, – чья это кожа?

– В самых смелых мечтах мне хочется верить, что это рисунок с кожи Белии, – задумчиво отвечает Мел и пожимает плечами, заметив мой изумлённый взгляд. – Да, Белия пришла к сестре, покаялась и воссоединилась с Морией, признав её своей владычицей.

– И этого ты желаешь всем пустым? Даже теперь?..

– Я молюсь, чтобы они раскаялись, – кивает рассказчица. – В покаянии их надежда.

Я с удивлением ощущаю, как к горлу подкатывает ком.

– У пустых есть надежда, – отвечаю я, и в памяти всплывают камешки из Фетерстоуна, озеро и лицо Фенна, выходящего из воды. Я вспоминаю, как умерла Руфь, и голоса пустых взмыли ввысь, провожая её душу в последнее странствие. – У них своя жизнь, хоть и не такая, как у нас. У них тоже есть вера. Пусть их легенды немного другие, но неверно называть их ложными или ошибочными. Они просто другие.

– Иногда мне кажется, что в твоих словах есть смысл, Леора. – Прикусив губу, Мел закрывает сундучок и задвигает на место потайной ящик. – И когда я думаю, что это может значить для меня и моего народа, то прихожу в ужас.

Глава четырнадцатая

Лёжа в ночной тьме, я дожидаюсь, пока все уснут, весь мир погрузится в тишину, и думаю о Джеке Минноу: «Интересно, что он делает каждую ночь в Зале поминовения?»

Мел долго не ложилась, из-под двери её спальни выбивалась узкая полоска света, но в конце концов рассказчица уснула.

Я выскальзываю из кабинета Мел, неслышно прикрыв дверь, и направляюсь к лестнице в музей.

Вот и фойе. С площади в окна пробивается тусклый свет фонарей. Подёргав дверную ручку, я убеждаюсь, что здание заперто. Один за другим я выдвигаю и просматриваю ящички письменного стола, за которым обычно сидит смотрительница музея, но тщетно – ничего интересного не попадается.

Когда один из ящиков захлопывается слишком сильно, на столе падает стакан для ручек и карандашей. Среди скрепок и точилок мелькает ключ, и я сдерживаю рвущийся наружу смех.

Положив ключ на ладонь, я внимательно его рассматриваю. Ключик серебристый и необычной формы: «Интересно, какой замок он откроет?» Оглядевшись, я иду вглубь музея, пытаюсь открыть двери в библиотеку, но ключ не подходит. Медленно ступая по периметру зала, я чувствую, как меня переполняет надежда.

Одна комната за закрытой зелёной дверью манит меня. Как не хочется браться за дверную ручку… Я же знаю, что увижу. Там ничего не изменилось. Изменилась я. И оттого теперь всё иначе.

Дверная ручка холодная на ощупь. Даже не вставив ключ в замочную скважину, я знаю, что он подойдёт. Короткий поворот ключа, тихий щелчок, глубокий вдох – и я толкаю дверь, страх сгущается в моей груди упругим комком. Сухой, затхлый воздух коробит горло, и я откашливаюсь. Комната выглядит заброшенной, но сюда же приводят детей – вот и карандаши, и тетрадные листки на дощечках-пюпитрах, кто-то даже позабыл шапку. Конечно, никто не отменит школьные экскурсии, ведь это так важно, настоящий обряд посвящения, а теперь детям Сейнтстоуна ещё важнее услышать эту историю. Их необходимо убедить, они должны быть совершенно уверены, что враг у ворот. А врага следует рисовать страшным, бесчеловечным и невероятно жестоким, чтобы потом постоянно напоминать, как близок этот враг. Всё очень просто.

Стеклянные витрины расположились вдоль стен. За поблёскивающими стёклами тьма. Я знаю, что там лежит: нож с засохшими пятнами крови, отрезанная рука и письмо-проклятие – доказательства. Всё готово, чтобы убедить посетителей музея: пустые – злодеи, а отмеченные – невинно пострадавшие. Мне совсем не хочется подходить к грозным витринам, но и в середине зала стоять страшно.

Приблизившись к аквариуму в центре, я заставляю себя взглянуть на экспонат. Тело человека в тускло мерцающей жидкости раньше приводило меня в ужас, ведь это было не просто тело… а улика. Глядя на него, мы должны были убедиться в злодействе пустых и нашей победе. Я никогда не задумывалась, кем был этот человек при жизни, как он умер. Этот мужчина был всего лишь символом, призванным устрашить любого зрителя, и больше никем. «Бойтесь пустых!» – будто бы говорил он.

Я протягиваю руку и касаюсь холодного стекла. По моим щекам катятся слёзы и падают на верхнюю крышку аквариума. Как капли дождя на окно.

«Интересно, слышит ли он там, в воде, как стучат по стеклу мои слёзы: кап-кап-кап?»

На месте этого мужчины мог оказаться любой житель Фетерстоуна: Фенн, Соломон, Тания, Галл. Обыкновенный мужчина без единой метки на коже, а мы превратили его в чудовище. Похваляемся, что не боимся смерти, а сами упиваемся ужасом, в который нас вгоняет один взгляд на мёртвое тело этого человека. Помню, как ещё в школе мы склонялись над этим стеклянным саркофагом и опирались о него, будто об стол. Мы писали, болтали и прикусывали кончики карандашей и ручек. Могила этого человека была для нас