Король утра, королева дня - Йен Макдональд

четвертом году, он говорил о том, что люди забыли про Таинство Настоящего. Слишком много, слишком высоко, слишком далеко, слишком громко. Недостаточно тишины и спокойствия; мы слишком заняты тем, чтобы кем-то стать, и потому не в силах кем-то быть. Слишком мало присутствия. Я спросил, что он имеет в виду под Таинством Настоящего. Он повел меня в оливковые рощи, которые были такими же старыми, как само христианство, заставил посмотреть на корявые, древние стволы и ответил на вопрос. Я его слова никогда в жизни не забуду: «Дерево, будучи деревом, самим фактом своего бытия славит Господа».

Последнее солнце последнего лета заливало сад расплавленной медью. Тем вечером, скрывшись за горизонтом, светило унесло с собой часть мистера Антробуса. На протяжении оставшихся летних дней, бесконечной серой хмари и сырого моросящего дождя его угнетало предчувствие смерти и возмездия, как будто дверь к Богу всю жизнь была приоткрыта, а он этого так и не осознал. Сама Энья думает о том же, вспоминая последний светлый день перед тем, как тьма и болезнь, пришедшие вместе с зимой и войной с Антагонистом, успели окопаться в ее жизни.

У матерей, как ни крути, есть интуиция.

Забавно, что процесс деления все никак не завершится. Дом матери – длинное низкое бунгало за высокой стеной и зелеными деревянными воротами – построен на месте сада бабушки Макколл. Мать Эньи теперь владеет крошечным жилищем в псевдогеоргианском стиле, рядом с которым припаркован французский хетчбэк, и это все уместилось в саду. Интересно, можно ли дробить участок ad infinitum [174]?

Энья где-то прочитала, что запах – мощнейший стимулятор памяти. Она срывает чешуйчатую веточку с кипарисовой изгороди, растирает в ладонях, вдыхает. Плачут чайки. Из гавани доносится скорбный голос паромов, ускользающих в море. Закаты. Рассветы. Ночи, полные звезд. Иней на каменных плитах. Тот удивительный момент, когда просыпаешься и видишь сад белым от снега; необыкновенный землистый запах, исходящий от обожженной солнцем почвы, возвращающей тепло небу с наступлением прохладных, очень прохладных летних вечеров. Деревья. Травяные бордюры. Бабушкина викторианская основа в переплетении нитей детства Эньи. Сигаретный дым и пар в кухне, навеки одно целое с заставкой из «Волшебной карусели» [175]. Ароматы. Воспоминания. Старый дом. Окна надо перекрасить; в стеклянной двери треснула панель. Латунная корзина для писем совсем новая, но Энья знает, что на дверной звонок надо нажимать, пока не надоест.

И прибегут собаки, будут прыгать, лаять и вилять хвостами: преемники Шейна и Пэдди.

Отталкивающая лающих, виляющих хвостами псов мать выглядит старой. Маленькой; отчаянно маленькой и хрупкой. Исчез ореол всемогущества, которым наделили ее Энья и брат, возможно, всемогущества никогда и не было, и ветхость, ужасная уязвимость всегда была частью ее истинного облика. Неудивительно, что Юэн принял это качество за болезнь.

– Входи, ох, ну входи же скорее.

В доме пахнет иначе – как в жилище старой женщины. Запах озадачивает Энью, пока она не осознает, что ее собственный аромат, запах ее жизни и присутствия, выветрился из стен, комнат и мебели, полностью растворился. Теперь здесь от нее не осталось даже запаха. Мать заваривает чай и раскладывает на красивые тарелочки домашние пироги и печенье, пока Энья гладит собак по голове и спрашивает, как их зовут, хорошие ли они мальчики – все то, что обычно спрашивают у собак, – пожимает протянутые лапы и говорит, что да, очень хорошие мальчики, о чем неизменно сообщают собакам.

– Ну что, как идут дела в рекламном бизнесе?

– Никак.

– В смысле?

– Я уволилась. Не сошлись характерами с креативным директором. Увольнение было конструктивным шагом. Я бы все равно рано или поздно ушла. Так уж получилось, что это произошло рано.

– Чем же ты теперь занимаешься?

– Ты не поверишь: работаю велосипедным курьером в службе доставки. Вот, держи визитку. Видишь? Обеспечивает гармонию тела и души, ну и неплохую физическую форму в придачу.

– А ты уже подумала о том, чем хочешь заниматься дальше?

– Нет. Не подумала. Блин, мама… елки зеленые… нет, я же сказала, что не стану этого делать, прости… Минуточку, мне надо взять себя в руки.

Собаки лежат на боку перед камином и стучат хвостами по полу.

– Какой срок?

У матерей, как ни крути, есть интуиция.

– Блин. Июль. Примерно. Я еще не была у доктора. Точно не знаю…

– Не знаешь, как поступить?

– Да.

– Оставить его или нет?

– Да.

– А что насчет отца?

– Сол, – улыбается она; энтропия сердца. – Сол. Он бы тебе понравился. Адвокат, очень импозантный. Он не знает. Мы расстались.

– Ты бы хотела выйти за него?

– За Сола? – Она смеется глубоким, очищающим, болезненным смехом. – О, ему бы понравилась такая идея.

Точно понравилась. Он прирожденный муж и отец. Он был бы гораздо лучшим отцом, чем я – матерью. Нет, я не собираюсь за него замуж. Я ему ничего не скажу. Он отправил бы меня в психушку лет на пять или посадил за непредумышленное убийство, сославшись на частичную вменяемость. Девушки на работе, ты не поверишь, собрали деньги на случай, если я захочу избавиться от ребенка и не смогу себе этого позволить.

– А ты захочешь?

– Наверное. Я уверена примерно на семьдесят-восемьдесят процентов. Подожду, пока не будет девяносто, девяносто пять, прежде чем приму решение.

– Ох, Энья…

– Блин, мам, все так запуталось. Моя жизнь рассыпается и утекает сквозь пальцы, и я не могу это остановить.

Она подходит к окну, смотрит сквозь жалюзи на дом в неогеоргианском стиле на том месте, где когда-то рос сад, в котором она играла ребенком. Пробегает большим пальцем по маминой коллекции пластинок, выбирает симфонию Моцарта, включает проигрыватель.

– Юэн говорит, что ты болеешь. По его словам, ты на пороге смерти.

– Юэн преувеличивает. Юэн скажет что угодно, чтобы добиться своего. Я в порядке.

– Ты изменилась.

– Старею.

– Сколько лет прошло?

– Десять.

– Я ждала той университетской стипендии, чтобы удрать из дома.

– Хорошо выглядишь.

– Это из-за беременности. Все женщины в положении светятся изнутри. Посмотрим, что ты скажешь, когда я превращусь в моржа.

– Ты и тогда будешь хорошо выглядеть. Ох, Энья.

Пауза. На протяжении некоторого времени говорит только Моцарт.

– Мам, а можно я у тебя поживу денек-другой?

Энья вернулась в свою старую комнату. Все плакаты, книги, кассеты, игрушки и прочее на своих местах. Она не может заснуть. Разве можно спать в храме памяти?

Они идут в большой торговый центр недалеко от паромной переправы. Выбирают друг другу вещи, которые – как обеим хорошо известно – ненавидят всей душой. Превращают жизнь продавцов в ад. Делают покупки, пьют кофе с