Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

– А что должны были значить все эти чертежи с теоремой Дезарга? – спросил я ее спустя пару дней.

Низкий, грудной смех Мэри отдался во всем теле, словно тот электрический ток из розетки в миниатюре.

– Понимаешь, геометрические вопросы к тебе вложили мне в голову, будто программу, и я бездумно, как робот, ее выполняла, а сама между тем изо всех сил старалась понять, что происходит, чего они добиваются… а после думала, как бы тебя предупредить. Говоря откровенно, теорема Дезарга – это все, что мне самой удалось вспомнить из школьного курса геометрии. Я ведь статистик, и учили меня, в основном, сбору и анализу данных… Чертя ее раз за разом, я пыталась привлечь внимание не к геометрии, а ко мне. И вкладывала в нее вот какой смысл. Ты – треугольник на первом плане, я – треугольник на втором плане, и обоих нас контролирует точка проекции…

– Но я это уже знал! – воскликнул я.

– Вот как? Но возле точки проекции я, вдобавок, выдавливала ногтем небольшую «Джей», сообщая, что за всем этим стоит Джереми. Ее ты заметил?

– Нет. Я копировал твои чертежи на ксероксе, а подобных отметин аппарат не воспринимает.

И, следовательно, в моих рельефных копиях, как это ни смешно, не хватало единственной ключевой вмятинки…

– Понимаю, но я надеялась, что ты сумеешь, к примеру, нащупать ее… Да, глупость. Но, как бы там ни было, все мы образуем три коллинеарные точки здесь, сбоку, к чему они и стремились, причем определяющей в данном случае служит точка «Джей» и ее проекция на…

Я расхохотался.

– Вот это мне даже в голову не приходило, – со смехом сознался я, – но твой образ мысли мне нравится, определенно!

Однако, на мой взгляд, в символике ее чертежа имелся другой, куда более очевидный смысл.

Услышав эту историю, Рамон тоже посмеялся от всей души.

– А ты, математик, так ничего и не понял! Слишком простой задача для тебя оказалась!

– Не знаю, стоит ли называть ее слишком простой…

– И погоди… погоди… выходит, подружке ты велел сидеть у тебя дома, хотя знал, что в кабинете наткнешься на этих громил?

– Ну, о том, что они явятся следом за мной, я не знал, но…

– Да-а, вот уж точно профессор Зоркий Глаз!

– Угу, – вынужден был признать я.

Действительно, тут моя глупость зашла чересчур далеко. Вообще, в области мышления, анализа и планирования я то и дело оказывался редкостным идиотом, тогда как в континууме реальных действий (до определенного момента, о коем весьма не люблю вспоминать [ «понк» пластиковой сферы, раскроившей вражеский череп, собственная беззащитность в неумолимом свете огонька зажигалки]) показал себя на удивление хорошо. Подобные мысли, пусть не на шутку пугающие, в итоге меня обрадовали. Как ни крути, а от мира текстов я на какое-то время, можно сказать, освободиться сумел.

Естественно, времени на поправку Мэри потребовалось немало: похищение, программирование поведения, огнестрельная рана, а более всего – наркотики, которыми пичкали ее организм похитители, а затем и она сама, подорвали здоровье настолько, что ей пришлось провести в клинике около месяца. Я навещал ее каждый день, и говорили мы с нею часами. Разумеется, выяснение отношений (не только с властями, но и между собой) тоже затянулось надолго. Кто мог бы сказать наверняка, что здесь реально и неизменно, а что попросту порождено необычностью обстоятельств знакомства?

Может статься, в этих хитросплетениях нам не разобраться вовек. Начало отношений остается частью их навсегда, а в нашем конкретном случае оно показало нам друг друга с таких сторон, о которых мы, обернись все иначе, не узнали бы никогда, что я лично полагаю сказочным, невероятным везением. Спустя многие годы, когда ее рука касалась моей, я по-прежнему чувствовал тот же самый, изначальный страх и восторг, что пробуждали во мне ее первые прикосновения, и вновь трепетал, сталкиваясь с загадкой, с тайной неведомого, иного… А иногда, плечом к плечу с ней, я всей душой, всем сердцем чувствую: мы вместе, вдвоем, посреди необъятной грозы неприятностей и угроз, вспыхивающих, грохочущих повсюду вокруг. Итак, теперь мне представляется вполне очевидным: любовь, выкованная в горниле чрезвычайных, крайне рискованных обстоятельств, есть самая крепкая любовь изо всех существующих.

Доказательство оставляю читателям в качестве упражнения.

Наш городок

Перевод Д. Старкова

Своего друга, Десмонда Кина, я отыскал в северо-восточном углу обзорной террасы пентхауса, за сборкой телескопа для наблюдения за миром, лежащим внизу. Ввернув в телескоп сбоку металлический цилиндр с линзами, Десмонд приник к нему глазом и, видимо, мигом забыл обо всем остальном. Просто-таки воплощение живейшего интереса! Сколько раз за последние месяцы я заставал его в этаком виде… как подумаешь – дрожь пробирает. Со стороны его новая мания куда сильней самодельных часов, чучел птиц и доказательства всевозможных геометрических теорем казалась болезнью, недугом, причем из серьезных.

Откашлявшись, его внимания привлечь не удалось, и тогда я отважился заговорить:

– Десмонд, тебя внутрь требуют.

– Ты погляди, – откликнулся он. – Ты только глянь!

С этими словами он отодвинулся в сторону, и я склонился к его устройству.

Сроду не понимал, каким образом пара выпуклых стекляшек позволяет видеть далекое, будто вблизи: ведь на первую линзу свет попадает ровно в том же объеме, что и на плоский стеклянный кругляш, верно? А если так, какие же чудеса должны происходить со светом внутри пары линз, чтоб сквозь них становилось видно настолько лучше? Озадаченный, я устремил взгляд на пышную зелень Туниса.

В мерцающем стеклянном круге показались нагромождения соломы и досок на рисовом поле, бледно-бурые на светло-зеленом.

– Потрясающе, – согласился я, разворачивая телескоп к северу.

В определенные дни, как однажды объяснял Десмонд, когда температурные градиенты расслаивают атмосферу определенным образом, свет в воздухе искривляется (и вот объясните мне, как? как?!), и тогда за горизонт можно заглянуть дальше обычного. Сегодня день выдался как раз таким, необычным: в стеклышках линз подрагивала черная точка, насаженная на серебристую булавку, торчавшую над горизонтом. Точка та была Римом, а серебристая булавка – вершиной изящного шпиля, поднимавшего Вечный Город ввысь, к небесам. Глядеть из Карфагена на Рим… да, есть от чего сердцу екнуть!

– Да, красотища, – сказал я.

– Нет, нет, не туда! – раздраженно воскликнул Десмонд. – Вниз! Вниз гляди!

Я так и сделал, и даже чуточку, самую малость, перегнулся ради этого через перила. У нас, в новом Карфагене, тоже имеется шпиль, ничуть не уступающий ни римскому, ни шпилям других величайших городов мира. Невооруженному глазу шпиль кажется серебристым канатом, нитью, волоконцем паутины, но в телескоп я отчетливо видел его массивное основание, бетонный блок вроде глухой, без окон, без дверей, исполинской крепости.

– Сногсшибательно, – выдохнул я.

– Да нет же! – Десмонд выхватил из моих рук телескоп. – Гляди на людей, расположившихся там, на основании! Глянь, чем они заняты!

Я посмотрел сквозь стекло туда, куда он направил прибор. Дымящиеся костры, картонные лачуги, ребра, явственно выпирающие из-под туго натянутой смуглой кожи…

– Видишь? – прошипел Десмонд. – Вон там, где горят большие костры. Они жгут эти костры по нескольку дней, а потом водой бетон поливают. Чтобы трещину дал, понимаешь?

Действительно, за выпуклой поверхностью стекла все обстояло в точности так, как он говорил.

– При таких темпах десять тысяч лет провозятся, – с горечью сказал Десмонд.

Я отступил от перил.

– Брось, Десмонд. Да, мир наш дошел до ручки, все это крайне прискорбно, но что тут в одиночку поделаешь?

Забрав у меня телескоп, Десмонд снова приник к окуляру. Какое-то время казалось, что он не ответит, но вскоре он снова заговорил: