Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

…а я увлеченно о чем-то рассказывал. В голосе Джереми, доносившемся откуда-то сверху и спереди, слышались шорох, треск и этакий жестяной, металлический призвук, словно говорит он в старинный угольный микрофон:

– А что произойдет, если энергию Q из данного многообразия направить через вот эти векторные измерения в то макромерное многообразие?

– Гляди, – с радостью затараторил я, – снабдим каждую точку P n-мерного дифференцируемого многообразия M аналогом касательной плоскости, n-мерным векторным пространством TP (M), так называемым касательным пространством в точке P. Теперь мы можем определить путь в многообразии M как дифференцируемое отображение открытого интервала ℝ в M. Вдоль данного пути можно разместить все силы, определяющие K как подмногообразие M, а это куча энергии, уж будь уверен!

Все сказанное я аккуратно записывал, но тут к воздействию наркотика на психику прибавилось воздействие и на соматику, и мне сделалось ясно, что происходит. («Да, многовато «дизайнерской» наркоты в наши дни развелось…»)

У Джереми, поднявшего взгляд, чтоб поглядеть, отчего я умолк, перехватило дух. Тем временем мне пришлось противостоять легкому приступу тошноты, вызванному не столько на удивление мало «шумевшей» химией, сколько самим фактом того, что меня опоили дурью. Что я ему рассказал? И почему, объясните мне господа ради, для него все это столь важно?

– Прости, – пробормотал я сквозь рев вентилятора. – Голова что-то разболелась.

– Жаль, жаль. – Голос Джереми звучал так, что от Джорджа не отличишь. – С виду ты чуточку бледен.

– Пожалуй, – согласился я, старательно пряча злость. (Позже, слушая запись разговора, я не услышал в собственном голосе ничего, кроме недоумения.) (И о работе, как выяснилось, почти ничего не сказал – говорил, в основном, об определениях.) – Прости, но должен тебя покинуть: как-то мне вправду не по себе.

Однако, поднявшись, я несколько запаниковал: расположение выхода – основной, главный ориентир, запоминаемый без труда в любых обстоятельствах – на сей раз совершенно вылетело из головы. Но будь я проклят, если прибегну к помощи Джереми Блэзингейма или начну слепо тыкаться из угла в угол у него на глазах! Приостановившись, я сосредоточился, напряг память. Так, стол – лицом к двери, кресла – лицом к столу, следовательно, дверь у меня за спиной…

– Позволь, провожу тебя до кабинета, – предложил Джереми, подхватив меня под локоть. – Послушай, а может, домой тебя подвезти?

– Не стоит. Все в порядке, – ответил я, высвобождая руку.

Похоже, дверь я отыскал случайно, но, так или иначе, а в коридор вышел и двинулся к своему кабинету, гадая, не промахнусь ли. Кровь превратилась в кипящий кофе по-турецки. Отчаянно кружилась голова. Так, ключ подошел, значит, с дверью я не ошибся…

Запершись изнутри, я добрел до дивана и лег. Однако головокружения это нисколько не облегчило, да еще обнаружилось, что ноги мне больше не повинуются. Теперь я мог разве что беспомощно ворочаться с боку на бок. Вообще-то мне доводилось читать, будто на соматику дизайнерские наркотики, применяемые в схожих целях, воздействия практически не оказывают, но, вероятно, это распространяется только на тех, кто менее чувствителен к кинетической реальности – иначе откуда такая реакция у меня? Страх? Или Джереми подмешал мне в кофе нечто помимо «сыворотки правды»? А смысл? Предупреждение? О чем?

Тут-то я и осознал всю тесноту рамок собственного разумения. Далее начиналось необъятное топологическое многообразие действий мне непонятных, всерьез угрожавшее хлынуть внутрь и затопить все без остатка, не оставив в этом деле никакой ясности. Подобные перспективы привели меня в ужас.

Какое-то время (возможно, не менее часа) спустя мне сделалось ясно: нужно идти домой. Физически я чувствовал себя много лучше, и только оказавшись снаружи, на свежем воздухе, обнаружил, что воздействие наркотика на психику все еще дает о себе знать. Нечастые, тяжеловесные волны дизельных выхлопов, прохожий в одежде, насквозь пропахшей застарелым потом, – все эти запахи не оставляли ни шанса учуять тележку Рамона. Трость в руке казалась необычайно длинной, свистящий то тоньше, то басовитее эхолокатор в очках выводил мелодию, достойную Мессианова «Catalogue d’Oiseaux»[46]. Завороженный эффектом, я замер на месте как вкопанный. По мостовой с электрическим жужжанием проносились машины, ветер создавал столько шума, что мозгу не обработать. Отыскать Рамона я не сумел и решил бросить эту затею. Втягивать его в подобные дела уж точно не стоило. Рамон был моим лучшим другом. Сколько времени мы провели вместе в «Уоррен Спа», бросая мячи по мишеням, сколько раз резались в звуковой пинг-понг у него дома, хохоча порой до упаду… что это, если не дружба, в конце-то концов?

С головой погруженный в подобные мысли, завороженный причудливой музыкой ветра и уличного движения, я сбился, потерял счет перейденным улицам. Стоило сойти с тротуара на проезжую часть, мимо – вжик! – едва не задев меня, пронесся автомобиль. Заблудился!

– Простите, это K или Пенсильвания-авеню?

Спасибо. Спасибо. Фак ю вери мач.

С опаской лавировал я между битых бутылок, гвоздей, вьетконговскими бамбуковыми кольями торчащих из досок на тротуаре, низко натянутой проволоки, поддерживающей ветки деревьев или дорожные знаки, куч собачьего дерьма, только и ждущих шанса, подобно пресловутой банановой кожуре подвернуться под ноги и, точно лыжника, отправить меня на проезжую часть, под автобус, машин с совершенно бесшумными электромоторами, полным ходом выворачивающих из-за угла, обдолбанных наркоманов, которым плевать, зрячий ты или слепой, или вообще паралитик, открытых канализационных люков посреди «зебры», бешеных псов, что, высунув морду меж прутьев ограды, смотрят, в кого бы вонзить клыки… О да, все эти и многие другие опасности я одолел, от всех врагов отбился – вот только, крадущийся на цыпочках по тротуару и машущий тростью, будто чертей отгоняя, со стороны наверняка выглядел полным психом.

К тому времени, как я добрался до дому, меня просто трясло от ярости. Врубив на всю громкость, какую могли стерпеть уши, «Выходи» Стива Райха (где фраза «Выходи, покажи им» повторяется в цикле бессчетное количество раз), я заметался по квартире, из угла в угол, то ругаясь ругательски, то плача (ох, и щипало же глаза), и все это – под музыку. В голове сложилось не меньше сотни совершенно несбыточных планов расплаты с Джереми Блэзингеймом и его мутными нанимателями, а чтобы избавиться от кофейного вкуса во рту, я чистил зубы добрых пятнадцать минут.

Наутро осуществимый замысел родился сам собой. Настало время дать врагу кое-какой отпор. Была суббота, и я мог поработать у себя в кабинете без помех. Войдя, я щелкнул замком портфеля, открыл архивный шкаф и принялся шумно перекладывать внутрь принесенные в портфеле бумаги, а после, гораздо тише, достал и солидную мышеловку, купленную с утра. На тыльной ее стороне я загодя написал: «Попался! Следующий сюрприз смертелен». Взведя мышеловку, я осторожно установил ее позади новой папки, добавленной к содержимому шкафа. Разумеется, все это уходило корнями прямиком в одну из тех самых фантазий подростка, обиженного на весь мир, но сей факт меня не волновал: лучшего способа наказать их и заочно предостеречь в голову не приходило. Когда папку будут вытаскивать из шкафа, мышеловка прищемит похитителю пальцы, а еще определенным образом, так, что никому, кроме меня, не почувствовать, прервет запись. Таким образом, если ловушка сработает, я об этом узнаю.

Итак, вот первый шаг и готов.

У Пендерецкого, в «Плаче по жертвам Хиросимы», есть момент гробовой тишины, нарушаемой только гулкими, нестройными звуками струн, в то время как целый мир словно застыл в ожидании.

Бреясь, порезался: кровью пахнет.

Плотник на крыше по ту сторону улицы орудовал молотком, забивая гвозди. Каждая серия из семи ударов завершалась крещендо: «Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук! Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук!»