Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник) - Дивов Олег Игоревич

Лешка слегка перевел дыхание и шевельнулся.

— Болтаешь? — спросил отец, разоблачаясь. — Папку встретить неохота? А ну иди сюда… — Он широко расставил руки.

Лешка деревянно обхватил отца за поясницу. Уткнулся лицом в колючий свитер, вкусно пахнущий потом и соляркой. Все было хорошо. Сегодня — все будет хорошо… Шерстинки свитера почти касались глазного яблока, вокруг них дрожали радуги, и в этом мутном ореоле плавала, будто отделенная от всего, дверная ручка с висящим на ней (скажи спасибо что я снял пряжку) ремнем, широким, светло-коричневой кожи, с потертостью там, где раньше крепилась пряжка, и двумя темными пятнами (смотри до чего ты меня довел гаденыш) по краю. Лешка моргнул, и ремень расплылся в бледном сиянии. Горячая жесткая ладонь взъерошила волосы; отец похлопал Лешку по спине, отстранил легким толчком:

— Ну, развел телячьи нежности. Что делаешь, двоечник?

— Уроки учу, — пробормотал Лешка.

— Уроки — это правильно, старайся, нам с мамкой… А что там за секретные переговоры?

— Миха болеет, звонил спросить, что за… — Лешка осекся, но было уже поздно.

— Это который Миха? Способный ваш, что ли? Что ж он сам не узнал?

— Ангина у него… — прошептал Лешка.

— Раз такой способный, мог сам узнать, способностями своими, а не одноклассников отвлекать… — Отец оттолкнул Лешку и принялся стягивать потемневшие от растаявшего снега валенки. — Смотри мне… У нас в семье халявщиков нет и не будет, ясно тебе?

Он тяжело протопал на кухню. Лешка покосился в комнату — не торчит ли из-под кровати Машина — и покорно потащился следом. Отец тяжело опустился на табурет, потер ладонями лицо.

— Устал я, — сказал он. — Бездельники эти… им бы только руками помахивать да языками чесать, чистоплюям. Вон вчера говорю этому: в третьей скважине давление опять падает, может, пошевелишь уже булками, э? Колдани маленько, чего тебе стоит, у нас план горит, всей бригаде премию срежут! А он, с-с-с… сволочь, юлит все, чистенький такой: ах, ах, этот пласт недавно стимулировали, сами понимаете, усердствовать нельзя, так и до прорыва доиграться можно… А я им: так на то вы и специалист, чтобы…

Лешка поежился и, спрятав руки за спину, скрутил пальцы в дули — так, на всякий случай. Так учили: «…при ударе закрыть глаза, принять защитную позу, сохранять спокойствие. Ожидать помощи специалистов». Не поможет, конечно. Ничего страшнее прорыва быть не может. Прорыв — это когда разрушается сама основа мира, и не знаешь, что реально, а что — нет. Вода оборачивается ядом, земля хватает за ноги, а по улицам ходят голодные мертвецы. Ты можешь превратиться в мышь или стать оболочкой для злого духа…

А отец изливался, заводясь все сильнее:

— Еще и прикалывается, падла… Мол, не стоит часто тревожить души уважаемых динозавров. И все хихикает, а сам в костюмчике, чаек перед ним с лимоном, у бездельника… Вот, говорит, начальство прикажет — тогда встряхнем, а так — извините… Взять бы гада за шкиряк да носом в землю! — Отец грохнул кулаком по столу, и ложка в любимой маминой кружке с маками жалобно звякнула. — Мало их мне на работе, еще и домой названивают…

Вот сволочь Миха, по морде бы ему дать, способному, подумал Лешка. Подставил со своей математикой… Все они гады.

— Мы руками работаем, вот этими, ясно? — Отец развернул задубелые ладони. На линии жизни темнело коричневатое маслянистое пятно. — У нас в семье халявщиков нет! Смотри, наберешься от этого, шкуру спущу!

Лешка помотал головой.

— Ты ж знаешь, па, я не халявщик, — еле слышно выговорил он.

(знаю ты тоже из этих не смей мне врать лживый засранец неси ремень)

— Михе своему скажи, чтоб не названивал, нечего.

Лешка заторможенно кивнул; отец решительным жестом развернул газету и скрылся за ней. Кажется, пронесло на этот раз. Страх слегка отступил, и Лешку затрясло от ярости. Если бы этих гадов-чистоплюев не было, отец приходил бы домой в нормальном настроении. Если бы Мишка не названивал… если бы… если бы им с отцом не мешали. Лешка старается изо всех сил, из шкуры вон лезет — а что толку, если любой чудак на букву эм может все испортить?

— Вот же гады, — пробормотал отец. — Что творят! Порчу б на них наслать, на козлов…

— Сволочи! — поддакнул Лешка, но все зря: из-за газеты донеслось только раздраженное хмыканье. Он тихонько вздохнул.

— Мать твоя где? — спросил отец, не отрываясь от статьи.

— На работе.

— Чаю мне налей…

К счастью, Миха перезвонил, когда отец был в душе — Лешка слышал шум воды и громовое фырканье.

— Так что по математике задали? — прохрипел он.

— Слышь, Миха, у меня папка ругается. Ты лучше не звони больше.

— Ладно… — недоуменно просипел тот. — Так что…

— Ты не понял, что ли? Батя щас опять орать будет. И вообще, чего ты сам не узнаешь, ну, как вы там умеете? Слабо, что ли?

— Ты дурак? Нельзя же…

— Сыкло ты.

— Сам такой. Ну, Леха, ты мне друг или портянка?

— Да что ты прицепился? — сдавленным фальцетом взвыл Лешка и тут же перешел обратно на шепот: — Все равно ты в следующем году в спецкласс уйдешь, это все знают…

— Ну и что? И вообще ты, может, тоже уйдешь, — возразил Миха. — Теста ведь еще не было, ты ж не знаешь…

— Что?! — пискнул Лешка и покосился на Машину. На шее испуганно забилась жилка. — И вообще хватит уже. Тебе хорошо, а у меня папка орет…

— Да иди ты со своим папкой.

Лешка послушал короткие гудки и бросил трубку. Будто в ответ в ванной затихла вода; послышались шумные вздохи и монотонное гудение — отец напевал что-то, вытираясь. Похоже, настроение у него наладилось.

Лешка сжал зубы и раскрыл тетрадь по математике. В носу щипало, и сдавленное горло болело — как будто это у него, а не у Михи, была ангина.

У меня есть Машина, подумал Лешка, бессмысленно пялясь на страницу. Машина… До теста осталось два дня. Надо решаться.

И он впервые подумал о том, что черный и блестящий, как нефть, раструб из глянцевого скользкого картона можно обратить не только на себя.

Накануне их предупредили: кто опоздает — допущен не будет. К самому важному в жизни событию надо относиться ответственно. Девять — число силы, рубеж, до него все — дети, а после… Вслух этого, конечно, не говорили, и учителя твердили как заведенные, какие прекрасные профессии можно освоить без всяких способностей, но все знали. Лешка знал — потому что знал его отец. Мир делится на чистоплюев, которые катаются как сыр в масле, и честных работяг, которые мучительно тянут лямку, и это — несправедливо. Но если уж приходится выбирать…

Лешка не торопился. Просто не пойти он не мог: у отца была пересменка, и сейчас он слонялся по квартире, держась за сердце и приволакивая ноги. В такие утра он бывал хуже, чем пьяный: на дне глаз, накануне налитых бессмысленной злобой, плескался ужас, как будто отец догадывался о мертвяке. Совершенно невыносимо было видеть эти глаза. Даже подумать было страшно о том, чтобы остаться дома. А просто прогулять — позвонят родителям, и опять же… Лешка посмотрел на часы: ага, тест уже пять минут как начался. Маловато.

Он замедлил шаги, усилием воли заставляя себя не спешить: под утро ударил мороз, и Лешка едва чувствовал пальцы на ногах. Вчера… вчера было так же. Он сидел и смотрел в черное нутро Машины, и — ничего не происходило. Ничего. Лешка прислушивался к себе, ища изменения, но чувствовал лишь покалывание в отсиженных ногах. Вязкая тишина была, как скважинами, источена множеством мелких звуков. В верхней по диагонали квартире цокала когтями по паркету болонка. В нижней девочка-первоклашка, имени которой Лешка не знал — вот еще! — дважды сыграла на пианино гамму, сбивчиво, одним пальцем, а потом крышка инструмента захлопнулась, и по пятиэтажному дому еще долго бродил угасающий звон. За стенкой храпел сосед-пенсионер. Кто-то кашлял — кажется, вообще в соседнем подъезде. Из-под двери несло холодом. От перегретой Машины — жаром. И — ничего не происходило. Ничего.