Опасные видения - Коллектив авторов

Джек бессмертный – и Блох с холодной методичной логикой прошелся по следу убийств в стиле Потрошителя почти во всех крупных городах мира за период в пятьдесят-шестьдесят лет. Идея о Джеке, ни разу не пойманном и живущем вечно, из эпохи в эпоху, покорила мое воображение. Когда пришло время этой антологии, я позвонил Роберту Блоху и предложил: если Джек бессмертен, что мешает ему дожить до будущего? Меня завораживал этот анахронизм – образ, сотворенный из туманов и нечистот Уайтчепела, мрачная фигура в кожаном фартуке скользит в стерильном автоматизированном городе будущего. Боб согласился и сказал, что начнет немедленно. Когда я наконец прочитал рассказ, это был (простите за неуместность) чистый восторг, и я купил его без раздумий. Но теперь идея Джека в будущем меня никак не отпускала. Для меня это стало чуть ли не болезненной фиксацией. Наконец я спросил Боба, не будет ли он против, если я напишу для этой книги рассказ, который продолжит с места, где остановился он. Он разрешил. Как я и говорил, это чистейший акт литературного опыления. И опять же – самая искренняя форма лести. Блох буквально раскочегарил творческий процесс в другом писателе.

И дальнейший рассказ – итог этого опыления. Мистер Блох любезно и великодушно согласился написать предисловие к моему рассказу, чтобы отомстить за это предисловие – к его. Связанные вместе, два предисловия, два рассказа и два послесловия сливаются в единое целое и демонстрируют лучше миллиона слов литературной критики, что конкретно один писатель может почерпнуть у другого.

Этот конкретный редактор почерпнул у этого конкретного писателя по имени Роберт Блох далеко не одну идею рассказа. Впервые я увидел Блоха – всего, лихого, с тонкими чертами, очками, сигаретой в длинном мундштуке, как у Эриха фон Штрогейма, – на Фантастической конвенции Среднего Запада, в отеле «Битлис-он-зе-Лейк» в Беллефонтейне, штат Огайо, в 1951-м. Мне было почти восемнадцать. Я был наглый, наивный и жаждал узнать о фантастике все, что только можно. Блох в то время – и уже на протяжении многих лет – был живой легендой. Но этот признанный профессионал со множеством книг и рассказов за спиной всегда был готов пообщаться с самым занюханным фанатом, которому неймется выцепить рассказ или статью для какого-нибудь практически нечитаемого фанатского журнала. Бесплатно, конечно же. Он был вечным мастером тостов, сочетал в своем остроумии дурашливость и кинжальную проницательность. Он знал всех – и все знали его. И вот к этому-то столпу фантастики подошел сопляк Эллисон.

Не помню, что тогда произошло, – туман времени и жестокость маразма достали меня уже в тридцать три, – но наверняка что-то запоминающееся, потому что кто-то нас сфотографировал и у меня до сих пор осталась копия снимка: я – довольный, как удав, Блох смотрит на меня сверху вниз с интересным выражением, в котором читается благожелательность, терпение, веселое недоумение и отчетливый ужас. С тех пор я имею честь зваться другом Роберта Блоха.

Еще одна история – и позволю Блоху самому говорить за себя о карьере, детстве и природе насилия. Когда в 1962-м я прибыл в Голливуд, буквально без доллара в кармане (у меня было десять центов, жена, сын, и мы так разорились на пути через страну, что последние три сотни миль[72] на помятом «форде» 1951 года питались только пачкой с пекановыми пралине), Роберт Блох – в то время сам не то чтобы обеспеченный – одолжил мне достаточно на жилье и еду. Он дожидался долга три года и ни разу не просил у меня большую сумму. Он – из настоящих самаритян, как подтвердит любой, кто к нему хотя бы приближался. Вот очередная великая дихотомия нашего времени: человек столь добрый, веселый, сострадательный и мирный, как Блох, с тревожной регулярностью пишет самые кровавые и извращенные истории. В качестве утешения остается только вспомнить жалобу Старджона о том, что его после того, как он написал всего один – и единственный – рассказ о гомосексуализме, так все обвинили в том, что он гей. Блох – сущность диаметрально противоположная ужасам, что он переносит на бумагу. (Здесь хочется предложить читателю вспомнить эти рассуждения, когда он дойдет до рассказа после блоховского.)

А теперь, источая ностальгию и дружелюбие, появляется сам Блох: «В детстве я перескочил несколько классов средней школы и оказался в обществе подростков старше и крупнее, которые познакомили меня с дикими джунглями детской площадки с ее тайной иерархией и нескончаемыми издевательствами сильных над слабыми. К счастью для себя, я так и не стал ни жертвой, ни гиперкомпенсирующимся задирой; каким-то чудом я обнаружил, что взамен могу увлекать товарищей разными сложными играми, требующими воображения. Мы рыли на заднем дворе окопы и играли в войнушку; открытая передняя веранда превращалась в палубу пиратского корабля – и захваченные пленные шли за борт по доске (часть раскладного стола в столовой), чтобы окунуться в океан лужайки. Но я смутно осознавал, что мои выдуманные представления и цирки удерживали интерес друзей хуже, чем игры, задуманные как суррогат насилия. И впоследствии, когда их неизбежно привлекло дозволенное насилие бокса, борьбы, футбола и других способов выплеснуть накопившийся гнев на человека, одобренных взрослыми, лично я удалился к чтению, рисованию, актерской игре и удовольствиям театра и кинематографа.

В восемь лет меня до смерти напугала немая версия „Призрака оперы“, но чему-то во мне хватило объективности, чтобы меня заинтриговала эта демонстрация силы вымысла. Я начал много читать о воображаемом насилии. Когда в пятнадцать я завел переписку с писателем фэнтези Говардом Лавкрафтом, он посоветовал мне самому попробовать себя в литературе. Будучи в старшей школе комиком, я открыл для себя, что могу вызывать у людей смех; теперь я начал понимать, что могу вызывать у них и другие чувства.

В семнадцать я продал свой первый рассказ в журнал Weird Tales и так нашел свое призвание. С тех пор я появился в журналах больше чем с четырьмя сотнями рассказов, статей и повестей. Вел журнальные колонки, видел переиздания своих рассказов где-то в сотне антологий здесь и за границей; у меня вышло двадцать пять книг – романов и сборников. К тому же я писал для политиков и долгое время работал над почти всеми видами рекламы. Сам адаптировал для радио тридцать девять своих историй, а в последние годы по большей части сосредоточился на телевидении и кино.

Вначале мое творчество почти целиком ограничивалось той областью фантазии, где элемент насилия – открытый и очевидный плод воображения. Массовое насилие Второй мировой войны подтолкнуло меня исследовать насилие в